Рома выходит из машины, открывает мне дверь и подает руку.

– Даша?

– Привет, – натягиваю улыбку. - А я в магазин заехала. Встретила Рому, помнишь его?

– О, Ярослав, рад видеть, – Роман добродушно протягивает руку, Яр жмет. На лице ноль эмоций.

Голос ровный, но внутри слышна военная выправка: "не отступлю ни на шаг".

Рома вытаскивает мои пакеты, Ярослав выдергивает их без единого слова. Руки встречаются на пластиковой ручке; короткая стыковка – и мой муж забирает "груз", будто вытягивает знамя из чужих пальцев.

– Доброе утро, – отвечает Яр, коротко, как щелкнуть затвор. Глаза его темные, нордически холодные: за стеклом ледяного щита плещется ревность, но наружу – ни искры.

Пауза распахивается, как дверца холодильника. Пакеты покачиваются у бедра Ярослава: бутылка молока глухо стукается о коробку с мукой – глухой удар, будто сердце ударилось о грудную клетку.

– Я подвез Дашу из магазина, – снова говорит Рома, делая полшага, чтобы встретить взгляд. – Тяжело таскать одной.

– Благодарю, – Яр кивает, чеканя каждую букву. – Дальше я сам разберусь.

В его "сам" – стенка из бетона. Рома с пониманием вскидывает руки – нет причин драться за территорию, если хозяин обозначил границы.

– Даша, до связи, – он поворачивается ко мне, теплый, как костерок в лесу. – Если что – позвони.

– Спасибо, Ром, – шепчу. Тревожно, будто отпускаю спасательный круг, а волны еще бушуют.

Ярослав смотрит, как Рома уходит к джипу, пока тот не растворяется в тени деревьев. Только тогда поворачивается ко мне. Голос тихий, но металл под бархатом:

– Помощники нашлись. Почему мне не позвонила? – провожает меня до подъезда.

– Меня попросили торт сделать, у мамы это сложно, там ничего нет. Поэтому я только на день сюда.

– Можешь оставаться, сколько надо, это твой дом. И следующий раз звони мне, – коротко. – Не хочу видеть, как кто‑то таскает пакеты моей жены.

Он берет меня под локоть – бережно, но твердо – и направляется к подъезду. Кожа под его пальцами жжет, будто клеймо.

В зеркальном стекле входной двери отражаются наши силуэты: Ярослав с моими сумками – тяжелые, почти смехотворно бытовые знаки права собственности – и я рядом, как тень, разрываемая между благодарностью и немым вызовом: "Что ты ревнуешь, если сам предал?"

В лифте Ярослав нажимает кнопку этажа и, не отпуская моего локтя, поворачивается вполоборота:

– Кто он?

Голос глухой, будто камень катнул по трубам. Дыхание – через нос, короткими порциями, как у человека, который сдерживает взрыв.

– Рома. Одноклассник. Подвез пакеты, вот и все, – отвечаю спокойно, хотя внутри разливается теплая дрожь – на самом деле приятно, что он ревнует.

– Мне показалось, он слишком рад помочь замужней женщине.

– Показалось, – улыбаюсь уголком губ, – он вообще-то рассказал, что девушка его изменила и он теперь один. Вдруг я заразная?

Ярослав криво усмехается, но глаза по‑прежнему темнеют:

– Один или не один – мне все равно. Мне не все равно, что он смотрит так, будто имеет право.

– А ты не думал, как я смотрела на Марину, когда она "имела право" на твою кровать? – тихо бросаю.

Лифт дергается, начинает подниматься. Я вижу, как его пальцы белеют, сжимая сумку:

– Не начинай здесь. Я сказал, мы выясним. Но других мужиков возле тебя я видеть не хочу.

– Ни одного? – с иронией поднимаю бровь. – Может, и кассира заставишь отвернуться?

Он близко наклоняется, горячий выдох касается моей щеки:

– Кассир не смотрит на тебя, как на спасательный круг. И уж точно не возит по магазинам.

Кровь легким ударом приливает к лицу; эта ревность колется, как морозный воздух, но в глубине – странное тепло: он все еще называет меня "своей".

– Ярослав, между мной и Ромой ничего нет. Даже намека, – мягче говорю. – Мне приятно, что ты ревнуешь, но повода нет.

Лифт останавливается. Двери раскрываются. Он выдыхает, будто выпускает пар из котла:

– Хорошо. Я поверю… если в следующий раз пакеты подождут меня.

– Договорились, – шепчу и прохожу в коридор.

Шаги гулко стучат по лестничной площадке. За спиной слышу, как он перекладывает тяжелые сумки в одну руку, а свободной касается моей талии – жест едва‑едва, словно боится, что я исчезну. И ревность, как острый лимонный привкус, все еще щиплет губы, но где‑то глубже теплеет мысль: "Может, не все потеряно".

На кухне тихо.

Я достаю формы, миксер, посуду, чтобы делать торт. Убираю волосы в пучок, подгибаю рукава.

Торт – в стиле Париж. У заказчицы день рождения, и она хочет "чего-то французского, но не банального". Я предложила шоколадный мусс, черничную прослойку и айсинг в цвете розового шампанского. Но самое главное – декор.

Замешиваю тесто и одновременно набираю номер. Зажимаю телефон между ухом и плечом.

– Да, Даш, что-то случилось?

– Нет, я… Ром, прости, пожалуйста, что утром так вышло. Мне ужасно неудобно перед тобой. Я не ожидала, что муж дома и мы пересечемся.

– Все нормально, Даш, правда. Я все понял. Муж – это муж, – в его голосе звучит мягкое понимание. – У него есть право ревновать. Хотя, кажется, он воспринял все довольно серьезно.

– Да… просто… у нас сейчас не самый лучший период, – осторожно признаюсь я. – Поэтому я временно у мамы и… в общем, прости.

– Я понял сразу, что ты не просто так живешь отдельно, – отвечает он, не торопясь, словно подбирает слова бережно, чтобы не задеть мою боль. – Я просто хотел поддержать.

– Я знаю, Ром. Спасибо тебе, правда. Мне это сейчас очень важно.

– Не думай об этом, ладно? Это мелочи. Главное, чтобы у тебя самой все было хорошо, – тихо говорит он, и я почти вижу его теплую улыбку на другом конце провода. – Если нужна будет помощь или просто поговорить, звони. Без всяких обязательств, просто по… дружески.

– Спасибо, Ром, – выдыхаю с облегчением. – Это правда много значит сейчас.

– Береги себя.

Ставлю в духовку коржи.

Ярослав сказал, что она пришла сама. C дрожащим голосом и жалобными глазами. Говорила, что переживает за Катю. Что не спит, не ест, что ей страшно. Что сердце колотится, давление скачет.

Отчасти виновата я, да. Ну, как виновата…

Оговорилась, что нужны кое-какие вещи, а Яр на работе и не хочу его дергать. Она и предложила забрать и привезти.

Напрягаю память.

Я говорила еще, что могу подождать, но Марина настаивала, что ей не сложно. Неужели все продумала заранее? Как раз, когда он будет один в квартире? Нет… не может этого быть.

Включаю плиту. На водяной бане топлю шоколад. Темный, почти черный. Он тает медленно, вязко, будто нехотя, как и я – в этой реальности. Из него хочу сделать Эйфелеву башню.

Я не знаю, как быть с этим. Как смотреть им в глаза? Как потом жить, зная, что мой самый родной человек стал чужим телом в чужих руках. Пусть даже и не по своей воле. А может, по своей.

Ярослав говорит, что она его чем-то напоила и он не отличил ее от меня? Как можно нас не отличить. Мне кажется, я если обниму другого, то пойму, что это не мой муж.

Марина говорит, что он начал сам к ней приставать и она не смогла ничего сделать. Не смогла или не хотела? Или соблазнила его, что он сам не смог устроять?

И кто во всей этой истории эта Анна? Есть она вообще? Реальная? Или шутка чья-то, чтобы нас разлучить?

Кто бы мне рассказал правду.

Пока масса остывает, достаю подложку и устанавливаю заготовку – три коржа, прослоенные муссом и тонким слоем черничного джема.

“Повезло тебе, Даш. Он тебя обожает".

“Почему у тебя нет брата?”

“Где бы найти такого же?”

Все такие фразы раньше воспринимались, как шутка. Сейчас же слышу в них подтекст.

Он не твой. Поделись.

Неужели столько лет она молчала и ждала? Чего?

Что я ему надоем? Или что у нас что-то пойдет не так и мы разбежимся?