Предпраздничная суета окутала колонию, словно волшебное покрывало. Люди бегали, суетились, украшали все вокруг. Я разрывался между своими обязанностями в медчасти и в клубе, но каждый миг этой подготовки наполнял меня теплом и ожиданием чуда. Даже здесь, в мрачных стенах казарм, начинала проявляться праздничная атмосфера, как лучик света, пробивающийся сквозь густую тьму, и радовала души и сердца сидельцев.

Зал клуба был полон, я за кулисами смотрел, затаив дыхание и с чувством волнения, как это все пройдет. На общей картине концерта я был лишь гитаристом, а вот в конце выступал соло.

Концерт прошел как обычно, с патриотическими и лирическими песнями, выступлениями актеров разговорного жанра. Я показал десяток фокусов, проходя по залу и забирая и пряча предметы у лиц администрации, доставая их у других сидящих людей. Видел, как хмурился на мои фокусы Хозяин, но терпел. Под конец концерта я вышел и объявил:

– А теперь сюрприз. – Все как-то странно замолчали, замполит заерзал. Я улыбнулся и как можно душевнее произнес: – Я исполню песню, посвященную всем мамам на свете, и одна из них, а может, и несколько, присутствуют здесь.

В зале повисла тишина, словно кто-то выключил звук мира. Лишь редкие вздохи и биение сердец нарушали эту священную тишину. Я, как проводник между реальностью и чем-то бо́льшим, поднял гитару и коснулся струн. Звуки, словно нежные прикосновения ветра, начали наполнять пространство.

Песня, как тихая река, начала свое медленное течение. Она была простой, но в этой простоте таилась сила, проникающая в самые глубины души. Слова, словно капли дождя, падали на сердца, оставляя за собой следы тепла и света.

Я видел, как лица сидящих в зале начали меняться. Один за другим они становились задумчивыми, словно погружаясь в воспоминания. Ингуш, обычно такой суровый и молчаливый, открыл рот, словно не мог поверить в то, что слышит. Его мать, сидя рядом, не скрывала слез, которые текли по ее щекам, оставляя за собой влажный след.

Песня лилась, как поток живой воды, проникая в сердца осужденных, исцеляя их раны и пробуждая забытые чувства. На их лицах появлялись слезы, и они не пытались их скрыть. Это были слезы очищения, слезы освобождения. В этот момент все мы стали частью чего-то большего, чем просто слова и музыка. Мы стали частью истории, которая навсегда останется в наших сердцах.

А когда я закончил, то сперва была тишина переживаний, а затем – она взорвалась аплодисментами. Песню «Посвящение маме»[96] вызывали на бис три раза, и три раза я ее пел как первый раз.

Двенадцать лет промчались, пролетели, проползли, прошли как тени былого, оставляя за собой лишь воспоминания о прошлом. Двенадцать лет жизни, прожитых без цели и смысла. В тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году в стенах колонии появился осужденный Чурбанов, бывший замминистра внутренних дел. Он сел за шитье рукавиц, словно пытаясь унять свою тоску в этом мире, где время текло как вода сквозь пальцы.

Но время не щадило никого: в девяносто первом году распался Советский Союз, и старые статьи Уголовного кодекса утратили свою силу. Я же продолжал сидеть за колючей проволокой, хотя Евдокимов трижды подавал прошения об условно-досрочном освобождении. Но судьба была жестока, и его прошения отклонялись. В конце концов, Евдокимов ушел на пенсию, как заслуженный ветеран. Состав администрации колонии менялся, приходили новые люди, но остались неизменными начмед Светлана и Малышев, ставший начальником оперчасти. Меня не трогали, я не совершал правонарушения.

Многие осужденные вышли на свободу, среди них были Ингуш и Боцман. Ингуш обосновался в Москве, а Боцман – в Санкт-Петербурге, бывшем Ленинграде. В страну пришел дикий капитализм, и на зоне появились мелкие предприятия, работающие на продажу, словно пытаясь найти свое место в этом новом мире. У контролеров и администрации можно было купить все, в том числе и свиданку, чем я и пользовался. Мир словно перевернулся с ног на голову. Все, что запрещалось в прошлом, теперь расцвело буйным цветом: бери что хочешь, только плати. Вот основной принцип, который стал главным в колонии. На свободе отпустили цены, и они свободно галопировали вверх. Появились обменники, где можно было поменять рубли на валюту, и Светлана поменяла рубли на доллары по хорошему курсу, по тридцать пять рублей за доллар. Все, что было нажито на джинсах. Половину средств я оставил ей и Тамаре. Но и мне хватило. Я продолжал привычно тоскливо тянуть лямку в медчасти и клубе, чувствуя, как неумолимо уходит время. Но всему приходит конец, и мой срок подошел к завершению.

Летом я вышел из ворот колонии. Меня встретила жара, пыль, поднимаемая ветром, дымы заводских труб, чернящих небо. Тамара подъехала к воротам на такси. Она отвезла меня к себе домой, и там, втроем с ней и Светланой, мы отпраздновали мое освобождение. Неделя прошла как в угаре: рестораны, кафе, гулянки, словно мы прощались навсегда.

Мы сходили в комиссионку и купили мне костюм, рубашки и шляпу. К этому времени цены были уже просто заоблачные. Растущая инфляция сжирала все накопления. У меня были свободные рубли, полученные за годы работы в колонии, примерно двадцать миллионов рублей, – но это были сущие копейки.

Однако существовала одна странность: Тамара со Светланой старели, а я молодел. Их глаза привыкли к моему медленно меняющемуся облику. А я не давал им повода беспокоиться. Но время шло, и они понимали, что я уеду. Знали, что у меня есть справка об освобождении и направление в город, где я был когда-то прописан. Они провожали меня со слезами, прося вернуться. Я не обещал.

– Жизнь, девочки, покажет, – сказал я, обнимая их. – Но как устроюсь, то отпишусь.

В обменнике я обменял рубли, прикупил пятьсот долларов. Больше не стал, чтобы не привлекать к себе внимания. И, сев в поезд, отправился в новую жизнь, где меня ждали неизвестность и, возможно, новые испытания. Мое проклятие – притягивать неприятности – жило со мной, как сварливая недовольная жена. Только до времени не проявляло свой каверзный характер.

Земля, Россия. Средняя полоса

Зря я считал, что мое проклятие спит, оно просто ждало случая, чтобы ужалить исподтишка. Меня срисовали у обменника двое темных личностей с угрюмыми рожами и в дешевых спортивных костюмах. Шиза их заметила сразу и дала мне знать. Сначала я отмахнулся от ее слов, мало ли сейчас ходит по улицам молодых парней без дела. Если это гопники, то я с ними справлюсь, в этом я не сомневался. Попрощавшись с дамами, я сел в вагон, занял свое место в купе. Поезд тронулся под свет ночных фонарей. Я вышел в коридор и помахал Светлане и Тамаре рукой. Они шли за поездом, махали руками и мне, вытирали платочком глаза.

Поезд набрал скорость, и вокзал Нижнего Тагила остался позади. Под стук колес он уносил меня от двенадцати лет беспросветной жизни в колонии и от милых женщин, которые помогали мне. И, что таиться, любили меня. А я был им благодарен и решил, что как только более-менее устроюсь, буду им помогать, чем смогу. Планов конкретных у меня не было. Лишь мечты…

В благодушном настроении с легкой грустинкой я решил вернуться в купе и увидел, как из купе проводников вышли две знакомые мне личности. Когда они объявились в поезде, то я сразу понял, что они пришли по мою душу. Мы отъехали от станции, и они расположились у входа в мое купе у окна. Был уже поздний вечер. После обеда налетели тучи, и мир погрузился в темноту. Я ехал один – видимо, остальные попутчики должны были сесть на других станциях. Мне нужно было сделать пересадку в Москве и оттуда ехать ночь до города, где прошли мои годы счастливой службы.

Что такое счастье, можно понять по анекдоту. Один непутевый сын все время жаловался матери, что плохо и скучно живет. Она слушала, слушала и однажды ему ответила: «Подожди, сын, женишься – и ты узнаешь, что такое счастье».