Мысли Мейбелл перешли на Альфреда Эшби, и ее губы тронула неуверенная улыбка. Она не знала, о чем она больше жалеет — о своем преждевременном расставании с жизнью или же о вечной разлуке со своим любимым. «Альфред, мой дорогой Альфред, где же ты?» — беззвучно прошептала девушка. Как бы хотела Мейбелл знать, что он делает в эту минуту. Смотрит ли он на те же грустные звезды, что и она? Девушка размечталась, представляя себе своего возлюбленного словно наяву. Каким-то чудом Альфред узнает о казни, что ей угрожает, примчится в Солсбери на самом быстром коне, ворвется в темницу и освободит ее! И больше ничто не разлучит их.
Чудесные мечты на какое-то время прогнали страх смерти, но затем плечи Мейбелл снова поникли. Нет, в этом прозаическом и расчетливом мире, где правит бал материальная выгода, чудес не бывает. Ей нужно это признать и смириться со своим поражением.
Мучительные переживания и бессонная ночь обострили у Мейбелл чувство голода, и она нерешительно посмотрела на стол, где на грубом столе виднелся нетронутый ею ужин. Плохо сваренная овсянка и ломоть грубого хлеба с сыром не пробуждали аппетита, но у нее не было бы и этого, если бы не щедрость герцога Мальборо. Власти не утруждали себя заботой о содержании узников, и они с помощью близких им людей должны были сами обеспечивать себя в тюрьме едой, постельным бельем и свечами. Неимущих узников поддерживали благотворители, а в случае отсутствия скудных подачек от прихода заключенные питались крысами и мышами, которых ловили в своей камере.
Девушка вздрогнула, когда маленькое хвостатое существо с крохотными глазками-бусинками залезло к ней по юбке на колени. Мейбелл с детства боялась мышей, но теперь, когда ей на следующий день должны были отрубить голову, весь ее страх перед этими крошечными существами куда-то бесследно исчез. Мышка смотрела на нее так доверчиво и дружелюбно, что Мейбелл даже почувствовала радость. Больше она была не одна в этой пугающей темноте камеры смертников.
— Ты, наверно, тоже голодна, малышка, да? — ласково спросила она мышь. — Ладно, поделюсь с тобою ужином.
Мейбелл осторожно положила перед зверьком кусочек сыра, а сама взялась за невкусную овсянку. Несколько взмахов ложкой и с ужином было покончено. Мышь тоже насытилась и исчезла. Девушка поплотнее закуталась в истонченное одеяло, и сон незаметно смежил ей веки.
Утром ее разбудила Дорис.
— Пора, миледи, — со сдержанным сочувствием произнесла тюремная смотрительница, и подала узнице небольшой кусочек хлеба с крепким подогретым вином для подкрепления ее сил перед страшным испытанием.
Осознав происходящее, Мейбелл невольно вздрогнула. Неужели уже наступило утро ее казни. Так скоро!!! Но осужденная девушка еще с вечера внушала себе, что она должна принять свою судьбу спокойно и с достоинством. Она происходила из древней уважаемой дворянской семьи, представители которой славились своим мужеством и бесстрашием, и ей нужно вести себя в последние минуты своей жизни так, чтобы показать себя достойной наследницей рода Уинтвортов. И умереть Мейбелл желала красивой. Из уважения к последней просьбе смертницы из Уилтона доставили ее багаж, в котором содержался ее свадебный наряд, пошитый Билли Бруксом. Девушка захватила его, желая при встрече уговорить Альфреда Эшби немедленно сочетаться с нею браком. Роковая действительность все переиначила — вместо счастливого супружества ее ожидали костлявые объятия смерти.
Дорис помогла ей надеть белое атласное платье и накинуть верхнюю юбку-модест из серебряных кружев. Мейбелл сразу приобрела в нем вид неземного создания, по ошибке попавшего в грешный мир. Атлас просто ослеплял своей белизной, но ему предстояло через неполные два часа украситься гроздями жгучих капель алой крови, рубинами горящих на этом белоснежном поле.
Девушка не стала прятать свои роскошные темные волосы, которые были ее главным украшением. Она расчесала их на прямой пробор, собрав при этом пряди на затылке в пучок, оставляя свою шею обнаженной для удара палача. Теплый плащ накрыл ее плечи, чтобы по прибытии на эшафот быть тут же отброшенным в сторону и сделаться достоянием палача и его помощников.
Когда смертница была готова, Дорис пробормотала не то с завистью, не то с сожалением:
— Вы прекрасны, миледи. Я еще никогда не видела существа такого красивого как вы. Какая жалость, что король приговорил вас к смерти.
— Женская красота скоро проходит, Дорис. Возможно, мне повезло, что я умираю такой молодой, и мне отныне не грозит незавидная участь увядшей от многих лет женщины, — со слабой улыбкой проговорила побледневшая от внутреннего страха Мейбелл. Вопреки своим словам она очень боялась предстоящей казни, и держалась из последних сил.
— Вы храбритесь, леди Уинтворт. Это хорошо, — одобрительно произнесла тюремная смотрительница. Она вывела полностью одетую узницу во двор и передала ее страже. Мейбелл посадили в открытую повозку для смертников, запряженную двумя смирными лошадьми, и через полчаса она уже была на городской площади, в центре которой возвышался эшафот, обитый черным коленкором. Медленно, на негнущихся ногах, осужденная девушка сошла с повозки на землю, и шеренга королевских гвардейцев принялась выбивать зловещую дробь на барабанах, когда она проходила мимо них. На эшафоте ее уже ждал палач и оба его помощника.
Городская площадь была набита народом, и люди жадно вытягивали шеи, стараясь получше разглядеть то, что происходило в центре городской площади. Обычно английская толпа относилась к публичным казням скорее как к развлечению, чем как к печальному и скорбному событию, но когда собравшиеся зрители увидели осужденную девушку, в их настроении произошла разительная перемена. Мейбелл была прелестна и казалась олицетворением неземной грации. Она предстала перед народом воплощенной грезой и сбывшейся мечтой, принявшей материальную оболочку, и люди принялись недоуменно перешептываться, гадая, как могли приговорить к смерти такую поразительную красавицу. Вдобавок, кроткий вид девушки никак не вязался с представлением о ней как об опасной преступнице.
Мейбелл была настолько поглощена своими внутренними переживаниями и страхами, что не замечала появившегося сочувствия толпы, которая специально собралась, чтобы развлечь себя зрелищем ее казни. Больше всего в этот момент ее заботили переговоры с палачом, которого она должна была уговорить, чтобы он пожалел ее и оборвал ее жизнь быстро и без лишних мучений. В эту эпоху осужденные на казнь должны были платить палачу, если хотели, чтобы он выполнил свои обязанности по отношению к ним хорошо и добросовестно. К отчаянию Мейбелл у нее не было денег. Драгоценности у нее тоже отняли, и у нее оставалось только обручальное кольцо, подаренное ей Альфредом. Поначалу девушка даже не хотела думать о том, чтобы расстаться со своим сокровищем, которое было залогом ее будущего супружества с любимым, но при виде плахи ее невольно начала бить мелкая дрожь от ужаса. Поэтому, немного поколебавшись, девушка сняла с пальца заветное алмазное колечко и, подойдя к палачу, высокому мужчине в черной маске и седеющей бородой, сказала ему:
— Добрый человек, у меня ничего нет, кроме этого кольца. Возьмите его и будьте ко мне милосердны, постарайтесь оборвать мою жизнь с одного удара.
— Не извольте беспокоиться, миледи, — ответил ей палач, забирая кольцо. — Шея у вас длинная, гибкая, так что я не промахнусь. Прошу прощения, что я вынужден лишить вас жизни.
— Прощаю вас от всего сердца, ведь вашей вины нет в моей преждевременной кончине, — ответила бедная девушка, снова задрожав от невыносимого ожидания своего конца.
Казнь должна была начаться с появления короля, но Яков Второй довольно долго не появлялся на публике. Наконец король показался возле центрального окна здания городского магистрата с осунувшимся лицом, с красными и воспаленными от бессонницы глазами. Как было видно, не только Мейбелл провела ночь без сна. По знаку судебного пристава один из помощников палача завязал девушке глаза черным платком, после чего повел ее к плахе и помог ей опуститься перед ней на колени. Плаху доставили довольно низкую, всего десять дюймов высотой, со специальной выемкой для подбородка. Мейбелл почти легла на нее, вжавшись подбородком в грубое дерево. Как в тревожном сне ей послышались тяжелые шаги палача, направляющегося к топору, воткнутому в обрубок дерева, и леденящий ужас снова окатил девушку с головы до ног. Она крепко зажмурила глаза, хотя из-за закрывающего ее глаза черного платка ей ничего не было видно, что происходит на эшафоте. Но разыгравшееся воображение лучше всякого зрения рассказывало ей о действиях человека, который должен был отрубить ее голову, и она почти досадовала на его медлительность, которая продлевала ее пытку ожидания смертельного удара.
