– Ага, и приглядывал.

– Он, кстати, уходил, когда наши отказались по его программе учиться. Знаешь к кому?

– Говори, где уж мне всё знать.

– К Скоблеву. Такого знаешь?

– Ещё бы не знать. Я в его контору чуть было не попал после окончания училища. Случай спас,- Апонко улыбнулся сам себе.- Этот-то как всплыл?

– Его фирма от нашей через стенку. Мы у него арендуем площади.

– Быть того не может!?

– Вот тебе и не может. Всё при таком бардаке, что в стране творится, может быть. Он с Александром Бредфордом давно работает и сидит мёртво.

– Скоблев крупняк ловил в стране.

– Ловил. И знаешь, хорошо ловил. Специалист.

– Вона в чём дело,- Апонко выматерился.

– Матерись не матерись, но так получается, что Скоблев Александра когда-то ловил, до нас. Потом ушёл на пенсию, но до того как нас понесла нелёгкая на железку. Старик Давыдов, которого мы вели и проморгали, тоже в группу поиска Александра входил. Группа эта существовала до смерти Сергеева. Это начальник контрразведки.

– Я в курсе.

– Так вот группа эта была кем-то прикрыта после смерти Сергеева. Кому-то они поимкой Александра жгли пятки. Сильно жгли.

– Ему и жгли.

– Нет, Паш. Если бы они ему жгли, он бы их на тот свет спровадил давно. Кто-то в деле, в которое мы по дурости влезли, был выше нас всех. Скоблев и Давыдов искали Александра и вышли на того некто, за что и были пущены в драбадан. Самого же Александра подставили под нас в расчёте, что мы его завалим. Видно, он что-то знает про этого некто такое, что тому стоит костью в горле. Был в группе ещё некий Кириллов, так тот, не мудрствуя лукаво, счёл за благо перебраться в США. Генерал-лейтенант. Ведал в КГБ политсыском.

– Этого что в США понесло. Ему там не место.

– Не знаю, Паш. В чьей-то игре Александр сильно насолил, но его в порошок не стёрли. Не дался он.

– Кто он вообще-то?

– Английский лорд.

– Не шутишь?

– Отнюдь. Сэр Александр Бредфорд.

– Правда! Не загибаешь?

– К чему? Это чистая правда, Паша.

– Я слышал, но думал, что миф.

– У него огромное дело на Западе, на юго-востоке. Заводы, концерны, паи в совместных проектах с арабскими шейхами, японцами, китайцами, немцами. Свой собственный банк огромнейший. Целая империя. У него столько есть, что бюджет нашей страны может покрыть с учётом возрастающих потребностей лет на сто вперёд.

– Это ты брешешь,- не поверил Апонко.

– Про сто лет я может быть и приврал, но в остальном точен.

– Что же он у нас делает? Он же говорил, что он русский?

– Верно и то, и другое. Он русский, но китайского происхождения. Мне лично до его национальности дела нет. Я не боюсь встать к стенке за связь с английско-китайским шпионом.

– Ты не ответил, что он у нас делает?

– Работает в поте лица. И желает добра нашей стране. Чтобы тут, в конце концов, установился нормальный общественный строй. Люди чтобы жили по-человечески, трудились и не боялись, и чтобы не стояли с протянутой рукой, как последние нищие. Стыдно ведь. В богатейшей стране мира живём, а у Запада кредиты просим.

– Так они кредиты под шоколадные батончики берут, не под производство. Что ж ты хочешь?

– Вот в этом всё и дело. И я буду, Паш, с Александром договариваться любой ценой. Ему можно верить, а ты как знаешь, поступай. Хочешь, хоть на дуэль его вызови.

– Это моё личное, Валера. Только моё.

– Этого у тебя взять не могу, не в силах. И не хочу брать. Ты мне друг или нет?

– Друг.

– Ладно, будь что будет,- после раздумья ответил Потапов.

Когда Потапов и Апонко поднялись на борт самолёта Ил-76, то застали там Снегиря, который о чём-то весело травил экипажу. Он был прежним Снегирем, живым и беспечным. Бесшабашным рубахой парнем. Своим в доску.

Метель хлестала девять дней, но в конце концов стихла. Сашка, взяв с собой одного из московских ребят, а именно Бориса, тот был в прошлом своём автомехаником на одном из автоцентров и заядлым рокером, поехал на перевал ремонтировать свой снегоход и притащить остаток груза. Для того, чтобы не мешали, он не взял с собой радиосвязь. Последнее время слишком часто ему стали звонить, и, как правило, по пустякам. Сделали ремонт быстро. Борис оказался в делах таких человеком смекалистым и мастером отменным, как говорят в народе, имел золотые руки.

– Техника у вас на высоте,- откровенно сказал он Сашке.- Я у До осматривал "ходик", переделок, вижу, много своих вы сделали. Двигатель конечно сила! За ходовую не скажу, сталкиваться мне не приходилось, а движок… пожалуй, мощноват. На перевал мы вкатились лихо,- он посмотрел вниз.- Красиво тут, дух захватывает.

– Природа одаривает не только местами красивыми, но и людьми, способными её увидеть и созерцать. Вот ты коренной москвич, человек городской, тебе мало приходилось сталкиваться с дикой природой.

– Что вы!- не согласился Борис.- Я, года не было, чтобы куда-нибудь раза три не выезжал. Больше, правда, в Крым. Загорать, в море купаться, ну и тёлки, опять же, там доверчивые.

– Я тебе не про то. Крым – это Крым. Там миллионы людей в год своими глазами стирают до дыр природу. От частого прикосновения она тускнеет, вянет, теряет чистоту. Становится человечнее и уже не так воздействует. А вот эта,- Сашка повёл рукой вокруг,- эта дикая природа и наши с тобой взгляды на неё, может быть, первые. Это что-то вроде любви с первого взгляда. Лишь мгновение и всё.

– Вы – поэт,- определил Борис, принимая из рук Сашки папиросу.- Хоть, мы, наверное, в глубине души все поэты. Не каждый, правда, умеет выразить словами. Я раньше поэзию не любил, а тут попал в руки томик Фета, стал я читать, Боже ты мой!- он задрал руки в небо.- Ну, разве это не красиво?- и начал декламировать. Сначала как-то нестройно, но потом, набрав ритм и амплитуду, попав в чистую зону точного выразительного напора, говорил известные Сашке и тоже любимые стихи. Выходило у него не просто хорошо, не просто ясно, а изнутри, да так, что Сашка ощутил в себе вдруг щемящую боль. "Вот и у этого парня открылась отдушина, которую закрыли в городской его жизни учителя, которым всё до лампочки; друзья, имеющие только один интерес: выпить да баб трахать, ненавязчиво принуждая и его жить по такой же схеме; родители, которым он был вообще где-то сбоку, лишь бы не убился и не сел в тюрьму. А душу его никто так и не востребовал. У них в Москве,- думал Сашка,- даже любовь в чрезмерно стилизованном виде реальной необходимости с налётом практицизма, переходящего порой в откровенное: "ну, что ж поделаешь? ведь надо же кого-то любить". А кого можно любить, не имея в душе чуть-чуть от природы? этакой чертовщинки". Сашка слушал Бориса, тот стал читать второе стихотворение, но вдруг, перестав декламировать, спросил:

– Скажите, Александр, только честно, без обмана: что вы испытываете в душе, когда убиваете? Ведь это для вас не новость, и вам, как я знаю, это часто приходилось делать.

– Почему ты об этом спросил?

– Сложно мне это объяснить,- замялся Борис.

– Ты не жмись,- сказал ему Сашка.

– Вот там, тогда, тем летом, когда вы нас поймали… тогда, в общем-то, был страх. Правда. Животный страх. Это уже потом, спустя время, я стал, как бы с другой позиции смотреть на то, что происходило. И в вас не было к убитым ни неприязни, ни жалости, но и отвратного отношения, как к падали я тоже не заметил. И показалось мне, что это было для вас и обыденно, и просто одновременно. Вам не бывает страшно порой от этого? Вот вы сейчас, такой же как тогда. Ощущение такое, что в вас нет чего-то. Души, что ли? Нет, не души. Не могу выразиться точно,- Борис замахал рукой, подыскивая нужное слово.- Вылетело. Я вот тут,- он положил руку на грудь,- чувствую, а слова теряются. Естества, что ль?

– Смятение бывает и то не всегда. Почему, сам не знаю. Всё сводится к чему? К нажатию пальцем на курок, если нож: механическое движение рукой, не более. Чувство же – субстанция относительная. Вот ваши друзья там легли, а как это расценить с позиции сегодняшней? Да даже уже тогдашней? Вас ведь никто убивать не собирался. Нам было это ни к чему. Пугать необходимости тоже не было. Первыми открыли стрельбу вы. На вас и лежит вина в смерти. Точнее на покойных лежит вина в собственной смерти, а вы живы потому, что не имели оружия и те, кто имел, но не стал стрелять, тоже живы. Обратно их из могил уже не вернуть и не спросить, что их толкнуло открыть пальбу. Мне и правда досталась в своё время, упаси от доли такой любого, настрелялся от души. Всех не счесть, так их много. Никогда во мне не было умысла лишить человека жизни ради похоти. Убивать приходилось чаще всего тех, кому и моя жизнь не очень-то и дорога. Ну, а мне их жизнь, почему собственно ценить.