– Иди спи-то усе. Иль тебе баню салко?

– И впрямь Зотов!- Пархом узнал Надгыыра.

– Ну, кто к тебе в баню ночью есё мог прити? Шипко больсой гость. Сёл бы чаю согрел,- сказал Надгыыр и захлопнул двери парной.

– Председателя поссовета я родной брат, младший,- произнёс Сашка, сдерживая последним усилием стучащую челюсть.- Ты, Пархом Макарович, не сочти за труд, смотайся к Петровне. Мы из-за реки человека притащили, совсем больной, боюсь до утра не дотянет. Сходи. Там врач должен притопать. Помоги, чем надо. Может в больницу надо будет за чем-то сбегать.

– Так сразу бы и сказал, а я всё думаю, что там у соседки свет в окне горит. Стало быть, ты, Александр. Уже бегу,- Пархом метнулся к дверям. А Сашка бросился в парную, подвывая и скрипя зубами. Сидели в парной минут двадцать. Затопленная печь на глазах нагревала комелёк, и кое-где камни уже стали краснеть. Старик Зотов стал постанывать от наступающей жары и, не стерпев, выскочил в мойку. Сашка следом. Чуть оклемавшись, опять полезли в парную. Сашка с ковшиком воды, а Зотов с двумя облезлыми вениками, что остались от хозяев. В парной Зотов сразу лёг на полок, кинув веники рядом и зажал руками уши. Сашка плеснул на комелёк, зашипело и мгновенно в него ударила горячая злая волна. Он заверещал сквозь стиснутые зубы от нестерпимой боли, старик Зотов хотел было выскочить, но его как будто пригвоздило к доскам. Преодолевая боль, двигаться было невозможно, казалось с тебя живого снимают кожу, Сашка медленно, как в пантомиме, взял веники и, собрав остаток сил, озверев от жгучей боли шарахнул по голому телу Зотова, спине, заднице, ногам. Двух десятков ударов хватило, чтобы старик исчез из парной. Не останавливаясь, Сашка стал хлестать себя по бокам, спине, ногам, издавая такие звуки, что в ответ стал поскуливать в будке во дворе пёс Пархома, дрожа от страха. Но и Сашка долго не смог выдержать и выскочил в мойку. Зотов сидел на скамеечке возле двухсотлитровой бочки с водой и плескал себе в лицо. Сашка зачерпнул воду из бочки, она была тёплой и окатил Зотова, потом себя. Постоял мгновение и, схватив старика, потащил его в парную. После третьего захода перестали у обоих стучать зубы.

– Как ты, Иванович?

– Помру от жары, однако,- пожаловался Зотов.

– Холод есть внутри?

– Нета сопсем.

– А дрожи?

– Усёл, сопсем усёл,- отвечал Зотов, сквозь стон, Сашка продолжал его хлестать вениками.

– Тогда всё, но будем ещё ходить без веников.

– Хоросо, хоросо,- выскакивая из парной, ответил Зотов.

Дальше просто сидели в парной и грелись. Трясучка внутри улеглась, холод удалось выбить. Постепенно пришли в себя и выбрались в раздевалку. На лавке сидел сын Пархома, держа на руках свёрток.

– Мать послала,- он развернул одеяло и вылил в кружки стоящие на столе молоко из банки.- Мёд бросайте и пейте. Так мамка велела. Молоко – кипяток, осторожно.

– То, что нам надо,- Сашка черпнул ложкой мёд и стал болтать в кружке. Мёд быстро разошёлся и он подал кружку Зотову, тот стал хлебать мелкими глотками. Сашка растворил себе и тоже стал пить. В горле жгло, но приятно согревающе. Дверь скрипнула и вошёл врач. Симко Пётр Гаврилович. Он был главврачом поселковой больницы полсотни лет, хирургом и терапевтом, детским врачом и санстанцией, так как принято в реальной жизни маленьких горняцких посёлков. Он отвечал за всё и от него требовалась универсальность. Он был грузен, скамья на которую он сел, застонала.

– Иди, батька кличет,- Гаврилович подтолкнул парня к выходу.- Дело дрянь,- сказал Симко Сашке.- Совсем. Крупозное воспаление лёгких. Тяжёлый случай. Я ему воткнул капельницы, но боюсь уже ничего не поможет. Сердце, правда, у него здоровое, возможно и вытянет. Если в течение суток не помрет – будет жить. Как давно он в горячке?

– Шестые сутки,- ответил Сашка между глотками.

– Плохо. Тогда совсем плохо. В сознание приходил?

– Раз. Два дня назад.

– Ваши-то где?

– Завтра Эскулап притопает.

– Подозреваю ещё менингит. Это совсем никуда. Наверное, придётся ему пункцию тянуть. Я, конечно, сам сделаю, но консультация нужна,- Симко кашлянул.

– Ай-ай!!- запричитал Зотов.- Сопсем молодой, сопсем. Говорил я тебе Саня, шипко слой дух в нём, гнать надо было его сильно. Не хотел меня слусать, теперь его сопсем саберёт.

– Ваш?- спросил Симко.

– Нет,- Сашка мотнул головой.- Бывший военный. Офицер.

– Мать, отец?

– Умерли. Один он. Родня-то есть, умрёт – вызовем.

– Ты здесь будешь?

– Да. Может вытянет?!!- Сашка поставил свою кружку на стол.

– Если менингит подтвердится – вряд ли. Холодную воду пил, наверное.

– Снег хапал. Три раза я его предупредил, не маленький ведь, но, видно, большой ребёнок,- Сашка поджал ноги и резко вытянул.- Однако, Иванович, ревматизм иметь будем.

– Это не страсно. Он присёл и усёл,- Зотов засмеялся.- Водка трёс и он выходит. Немноско ноги, немноско нутрь и хоросо.

– Ладно, Александр, я пойду. Вон Пархом вам тащит постели,- Симко встал с лавки, уступая место, чтобы вошедший Пархом положил тулупы, подушки.- Отдыхайте,- и вышел.

– Александр!- Пархом стоял в нерешительности.- Может вам сообразить выпить и закусить?

– Не суетись, Пархом Макарович,- сказал ему Сашка.- Мы рано утром уйдем. Нам спать страшно охота, зенки слипаются, а жрать, завтра успеем.

– Ладно, однако, принесу. Чай и перекусить, а то неудобно, гости всё-таки. Это уже ваше дело – есть или нет,- Пархом направился к двери и, остановившись, добавил:- Комиссия в посёлке. Начальства, как мух. Сказывают, что из Москвы и Якутска.

– Я в курсе. Спасибо тебе за баньку. Ох и злая она у тебя. Сам печь выкладывал?

– Нет! Яковлевич Мурагин делал. Я по этим делам не мастак,- ответил Пархом и вышел из бани.

– Яков хоросо печи лосит. Мне симовье делал, хоросо горит,- Зотов посмотрел на Сашку.- Однако, дров мало, а тепло много хоросо.

Сашка не ответил. Он постелил Зотову и себе, лёг и мгновенно уснул. Трое суток он тащил Снегиря на себе, пока не встретил Зотова. Тот кочевал по тайге сам, один, имел четыре пары оленей и двое нарт. Ещё трое суток они летели по тайге сломя голову, останавливаясь на коротенькие привалы, надо было сделать уколы и олени не выдерживали темпа. Если бы не он, Сашке пришлось бы тащить Снегиря в день не более сорока километров и с таким ходом он бы до посёлка его живым вряд ли донёс. Пришлось бы схоронить в тайге.

Снегирь узнал об этом от Петровны. Он очнулся восемнадцать дней спустя, вечером, когда солнце садилось, обагряя горизонт, от чего в комнате всё светилось розовым цветом. Взяв его руку в свои, тёплые и шершавые, Петровна долго рассказывала обо всём, корила по-матерински за глупость, за то, что связался с этим уродом Сашкой, чтоб ему было пусто дьяволу нечистому, и всё время называла его сынок и сыночек. В конце всплакнула и уже Снегирю пришлось её успокаивать, сквозь побежавшие слёзы, которые он пытался смахивать неслушавшейся рукой. Так их застала соседка, которая жила рядом с Петровной, но по другую сторону от Пархома и это была дочь Панфутия Ивановича – Любаша. Та самая, на которую посмотреть и уговорил Сашка Снегиря тащиться с ним в посёлок. Все эти дни она помогала Петровне, чем могла. Готовила, стирала, сидела возле него, чтобы дать возможность отоспаться Петровне, делала уколы. Она стояла, прислонившись к косяку и не знала, что делать – тихо выйти или войти окончательно. Её присутствие выдал кот Мартын, гревшийся в лучах заходящего солнца на подоконнике в дремоте. Он вдруг встрепенулся, выгнул спину и, увидев Любашу, заурчал утробно, соскочил на пол, подбежал к ней и стал тереться о её ноги. Петровна сидевшая спиной, обернулась.

– Люба, доченька, входи. Очнулся наш Андрюша,- сказала она и пустила слёзы потоком.