— Вот и я про то же! — соглашается, — но есть одна маленькая проблема!

— Помочь решить? — я ж богиня, чего ему там не хватает для счастья? — говори!

— Никого не хочу, никого не люблю, кроме единственной, — при этом так опаляет меня своей синевой, что еле сдерживаюсь, чтобы не вскрикнуть, не запеть, радость рвётся из моей груди всеми возможными проявлениями, так трудно держать себя в руках!

Чтобы сменить тему, вспоминаю,

— Как Армандо?

— Какой ещё Армандо? — ревностная подозрительность так и прорывается.

— Ой, извини, я имела в виду твоего младшего брата Бартоломео! — как я могла подумать, что второго сына назовут иначе? Его же теперь прятать не приходиться. Кажется, я запуталась в этой изменённой реальности. Похоже, методика глубокого погружения не для меня.

— Скоро женится! — докладывает безо всякого сожаления, расслабляясь, — на Флор.

— А, как же ты? — помнится, именно умница, красавица Флоранс была Костиной невестой.

— У них любовь, а мне нужна богиня! — при этом так прижимает к себе, что еле дышу, но это так сладко, — о ком я ещё могу думать, после близости с самой Наисветлейшей? — оказывается мой любимый в курсе, что явился не к медсестре.

— Но ты же знаешь, что за это бывает? — напоминаю, — папа даже подзатыльник отвесил для освежения памяти!

— Джениторе всё время забывает, что я уже не мальчик! — возмущается, почёсывая то самое место, куда Его Величество приложил руку, но потом переходит к делу, — чего её освежать? Я же знаю, что ты меня не убьёшь!

— Откуда такая уверенность? — я сама-то не знаю.

— Ты уже пробовала, ничего не вышло, — он и это помнит! Я не помню, так ведь и не разобралась тогда, а он помнит,

— Расскажи!

— И рассказывать нечего, лишь прочертила на коже царапину ножом, а потом разревелась и упала без чувств. Девчонка, одним словом! — ещё и смеётся!

— Как хорошо, что не смогла! — радуюсь, представив, что не дрогнула бы рука, — но почему ты не остановил сам? Если бы у меня хватило сил? Неужели не страшно?

— С богами не спорят, а с Наивластнешей тем более, я рискнул отдаться твоей воле и не жалею.

— Почему раньше не рассказал?

— Зачем напоминать Наимудрейшей о том, чего она не хочет вспоминать?

— Боже мой! Костик! Деликатный мой герцог! Да знаешь ли ты, куда нас завела эта деликатность? — перед глазами встаёт картина подземелья и то, как я укачиваю на руках его умирающего, не в силах спасти! Спину окатывает холодом, сердце в комок!.. Но потом вспоминаю, что в его истории не было коварного предательства Бартоломео, — не важно…

А он, немного хмурясь, чем выдаёт волнение, по-своему понимает намёк,

— Помнится ты когда-то давно дала согласие принять руку и сердце герцога Оберонского? Оно ещё в силе? — и глаза его сине-фиалковые опаляют такой надеждой, что не представляю, может ли вообще повернуться язык, пытаясь сказать все лишь три простых звука «Н.Е.Т»?

— Давай я доработаю смену и обдумаю твоё предложение ещё раз, кое-что изменилось, — тогда я не знала, что сама изобрела закон, который не в праве преступить.

— Пожалуйста, — нехотя опускает руки, а потом снова прижимает, — но тебе придётся согласиться, любимая, выбора я не оставил… — что он имел в виду я поняла позже…

После смены, в течение которой мой возлюбленный либо был рядом, не сводя с меня восторженных глаз, и при любой возможности пытался где-нибудь зажать в углу, либо, чтобы не мешаться, гонял чаи с Никитичной в её личном кабинете, ведя светские беседы, мы на бессменном старом автобусе едем в посёлок.

Да, я по-прежнему очень экономна, не на такси же тратиться. Откуда у медсестры такие деньги… Костя не спорит. Он просто не может выпустить меня из рук, обнимая так, что я чувствую себя под крылом, как немощный слабый птенец под родительской защитой. Мне несказанно приятно греться его теплом и чувствовать крепкие мышцы, вдыхать его запах, ставший самым родным, обмениваться молчаливыми взглядами, в которых всё так красноречиво, что слова не нужны. Их даже нет, никто не придумал, как называется свет любви…

Войдя в дом, я привычно заношу на кухню продукты, купленные в нашем любимом супермаркете у остановки, и не сразу замечаю, что чего-то не достаёт в интерьере, стало, как- то свободней что ли…

Но вдруг осеняет,

— Костик, а где портал?

— А портала больше нет, любимая! Я его разломал и выкинул на свалку! Весь день этому посвятил!

— Ты охренел? Как теперь вернёшься в Оберон? — у меня всё обрывается внутри! Он же обрубил все концы со своей родиной, с прошлой жизнью, в которой он не какой-то там бомж, а без пяти минут первое лицо государства!

— Никак, — пожимает плечами, — с тобой останусь, и выгнать не сможешь… Некуда!

— Так вот, что ты имел в виду? Выбора мне не оставил?!

— Неа… Ну так что? Примешь бомжа на постой, богинюшка? — и взгляд пытливый, лукавый! Даже не сомневается!

— Я убью тебя, лодочник! — что ещё ответить, а он поправляет,

— Моя любимая последний раз говорила не так… — откуда он знает, ведь тот кошмар только в моей памяти?

— А, как?

— Ты знаешь… — знаю, и уже неважно откуда знает он,

— Я люблю тебя, Берти!

— И я тебя люблю! Больше жизни! — я уж поняла, но практичный разум, привыкший работать в условиях многозадачности сразу выдаёт решение,

— Здесь ты Горелов Константин Георгиевич, запомни!

— Воля Ваша, Наивластнейшая, — серьёзно кланяется, смеясь только глазами. Он не ошибся, всю меня изучил! Но один вопрос всё-таки не даёт покоя,

— Как ты вернёшься в Оберон, если что-то пойдёт не так? — вдруг разлюбит или ещё почему-нибудь передумает? Например, сильно в короли захочет.

— Только с тобой! Богине Дадиан холодильник для этого не нужен! — похоже, мой герцог всё решил за нас обоих, пользуясь тем самым правом, которое я когда-то ему дала: он — мужчина, я всего лишь женщина.

Так что выбирать не приходится и решение принимать тоже, мой мужчина уже определился, и теперь его не сдвинешь!

Вот он выбор, о котором говорила Жюстин, только для меня он не труден, уже всё выбрано!..

— Не бывать этому! Не позволю, и не уговаривайте! — вот ведь упёрлись, как бараны! Ох, уж эти мужчины семейства Гаурелли! Мне пора заняться божественными делами, а они задерживают!

— Мам, но ведь мне уже восемнадцать! — возмущается Гонди. Да, время пролетело незаметно, наш первенец вымахал великаном, ещё немного и перегонит отца. Но для меня-то он всё такой же беспомощный птенец с белыми кудряшками. И вот, как я должна позволить сделать эту злосчастную серебряную вышивку на его нежной коже?

— Да хоть тридцать! Это дикий пережиток прошлого! Тем более ещё и болезненный!

— Это традиция, любимая! — вторгается в нашу перепалку муж, — каждый мужчина королевской династии Гаурелли, достигший восемнадцатилетия, принимает такой знак. Это гордость!

— Это атавизм! А вы — дикари! — потом приходит идея, как сохранить мир в семье, — хорошо, пусть будет по-вашему! Я тебе сама эту гордость сделаю! Приложу ладонь к нужному месту, и считай, вышивка на тебе!

— Это не честно, — кто мог сказать? Берти, конечно, — он через боль должен прочувствовать ответственность. Это веха для мужчины, тем более, будущего короля! А ты всё время предлагаешь лёгкие пути, и так избаловала всего! Как я ему государство доверю?

— Мам, пусть всё по-честному будет, — мой малыш похоже слабо представляет, на что напрашивается, — папа дело говорит.

— Папа тебя потом ещё и женит, и тоже будет дело говорить! — мой последний аргумент, но сынок у нас упрямец! Интересно, в кого?

— Вот здесь я как-нибудь без папы, а вышивка должна быть настоящей! — сказал, как отрезал, и пошёл.

Ещё пара лет и следующему синеглазому блондину в нашей семье предстоит подобная процедура. Барти ещё упрямей. Честно говоря, они оба в папочку, всегда всё решают сами, настоящие мужики!