Освободив пленного от всего лишнего, связываем ему руки за спиной и, прихватив с собой только его карабин и зольдбухи убитых, отправляемся в штаб дивизиона. Джафарова я взял не просто так. А действительно для того, чтобы колоть пленного, если он будет молчать и запираться при первичном допросе. У азера была самая зверская рожа из всех моих разведчиков, да и размеры внушали. Мало того, что он походил на гориллу, так ещё и на небритую гориллу. Хотя бриться я заставлял всех каждое утро, если было, что сбривать. У Джафарова как раз таки было. И не важно, брился он с утра или в обед, к вечеру всё равно обрастал густой чёрной щетиной. А сейчас приближался рассвет.

— Товарищ старший лейтенант, ваше приказание выполнено, контрольный пленный захвачен. При проведении операции моими разведчиками уничтожено трое подтверждённых и отделение неподтверждённых немцев. Артиллерийским огнём уничтожено около взвода противника. — Докладываю я по прибытии в штаб. — Вот документы и оружие пленного, а это зольтбухи убитых. — Выкладываю я всё на стол. — Если бы наш дивизион открыл огонь по обороне противника, когда его пулемёты обнаружили себя, потерь бы у немцев было в три раза больше. — Подпускаю я шпильку.

— Где пленный? Давай его скорее сюда. Сейчас допросим. — Потирает руки комдив, не обращая внимания на мой выпад.

— Джафаров, вводи! — отхожу я на пару шагов в сторону, освобождая проход.

— Переводи, Иван Капитоныч. Ты же у нас полиглот. А ты политрук веди протокол допроса. — Распоряжается старлей, передав начальнику штаба солдатскую книжку пленного. И тут же задаёт вопросы:

— Имя? Фамилия? Звание? Должность?

— Гейнц Фогель. Гефрайтор. Пулемётчик третьей стрелковой роты 103-го моторизованного полка. — Переводит ответы начальник штаба.

— Кто командир? Сколько человек в роте? — продолжает допрос комдив.

— Гейнц Фогель. Гефрайтор. Пулемётчик третьей стрелковой роты 103-го моторизованного полка. — Как попугай заутимил фриц.

— Где расположены пулемётные огневые точки? — не отстаёт старлей.

— Гейнц Фогель. Гефрайтор. Пулемётчик третьей стрелковой роты 103-го моторизованного полка. — Продолжает упорствовать пленный. С таким «языком» мы до завтрашнего утра тут провозимся. А я спать хочу.

— Разрешите поговорить с пленным, товарищ старший лейтенант? А то он видать что-то забыл, и нужно освежить ему память. — Влезаю я в разговор.

— Попробуй, товарищ старший сержант, а мы тут пока документы изучим. — Отвечает мне начальник штаба.

— Ефрейтор Джафаров, выводи фрица. — Отдаю я команду. — И когда тот разворачивает Гейнца за шею в нужном направлении, придав ускорение подзатыльником, иду следом, поясняя задуманное. — Отрубишь ему для начала что-нибудь лишнее, не здесь, на улице, чтобы кровищей всё не залил.

— Чито рубить? — спрашивает ефрейтор, обнажая клинок и отойдя на пару шагов от фрица, когда мы вышли во двор.

— Для начала пуговицу на шинели. — Не успел я договорить, как шашка вжикнула в воздухе, а бедная, зарубленная пуговица упала на землю. — А теперь проведи обухом ему между ног, чтобы прочувствовал и понял, что лучше отвечать, когда спрашивают. И улыбайся при этом.

— Понял. — Растянул свой щербатый рот в улыбке Джафаров, выполняя мои ценные указания, пока я на глазах у стойкого Гейнца заряжал ракетницу.

— Пасть открой, сука! — Тычу я фрица толстым стволом в зубы, смотря ему прямо в глаза и держа палец на спусковом крючке. — Помнишь, как подыхал твой наводчик, с ракетой в глазнице? Вижу, помнишь. Ты просто так не отделаешься. Проглотишь ракету. — Медленно и чётко проговариваю я каждое слово. — Но сначала он отрубит тебе всё причиндалы. — Киваю я в сторону абрека.

— Ты меня хорошо понял, Гейнц? — перехожу я на немецкий. Вытащив дуло ствола из его пасти.

— Я, я. — Усиленно закивал фриц, не сводя глаз с моего пальца на спусковом крючке.

— Будешь врать или запираться, он снова тобой займётся, уже по настоящему. — Указываю я на кровожадно улыбающегося ефрейтора. — Ферштейн?

— Я, я. — Снова начал своё фриц, кивая как китайский болванчик. Пришлось дать ему подзатыльник, и добиться развёрнутого ответа. Сам знаю, что после контузии головушке бо-бо, но никто этих тварей на мою землю не звал, а скольких человек этот конкретный фриц лишил жизни, даже он сам толком не знает. Тем более этому повезло. Он не сдохнет от дизентерии в подвале разрушенного Сталинграда, а доживёт до конца войны, и может даже книжку напишет.

— Клиент для разговора созрел. — Докладываю я, войдя в горницу штаба. — Мы в кухонке подождём? Не будем мешать. А если он вдруг застесняется, мы рядом. — Выхожу я из горницы, прикрыв за собой двустворчатые двери, чувствуя, что меня начинает колотить озноб. Так что рассупониваюсь на ходу и пристраиваю мокрый ватник на тёплую печь.

— Э, куда лезешь? — раздаётся оттуда недовольный голос штабного писарчука.

— А по сопатке? — успокаиваю я его недовольство. Мне похрен, что он штабной, построю как старший по званию, и даже фамилии не спрошу.

— Ходют тут всякие, — ворчит он, отворачиваясь к стене, и нежась на тёплой лежанке.

А вот такого нахальства я уже не стерпел. Мало того, что я всю ночь ползал по лужам и промок до костей, так ещё и какая-то тыловая крыса будет меня посылать? Поэтому, дружеским тычком кулака под лопатку сгоняю с него сонную одурь, приговаривая при этом.

— Проснись, красавица. Видишь, разведка пришла, язычка привела. Так что вставай, ставь чайник, начальство чаю хочет.

— Да, пошёл ты, начальников развелось как собак… — Дёргаёт он плечом, ещё не понимая, что уже влип по самые помидоры.

Так что следующий мой удар по его горбу был уже гораздо чувствительней и «нежнее», уже с характерным звуком.

— Твоё начальство, придурок, комдив чаю хочет. Я что ли им прислуживать буду?

— У комдива свой ординарец есть, я тут причём. — Недовольно ворчит писарчук, слазя с печи.

— Да мне похрену, кто тут чей ординарец, сам его и ищи. А то денщиков развелось, как собак, а воевать некому. Пойдёшь к нам в разведку? Парень я вижу ты крепкий. Будем вместе «языков» брать, и парабеллум я тебе дам. — Снимаю я сапоги и лезу на его место, греться. А то после купания в тёплых апрельских лужах можно и ревматизм подхватить, и другие нехорошие болячки.

— Мне и тут не прокапало, — зевая, отвечает писарь.

— Ну, как знаешь. — Теряю я к нему интерес. — Полат, забирайся на печь, грейся. — Зову я ефрейтора.

— Мэста мало, не влезу я. — Заглядывает он на лежанку, даже не привстав на приступок. — Шинел только пусть рядом посохнет, а я тут, возле пэчка, на скамейка посижу.

— Ну, как хочешь. — Устраиваюсь я поудобней и закрываю глаза, наслаждаясь, обволакивающим меня теплом…

Так сладко под утро я ещё никогда не спал. И даже когда дюже начало припекать снизу, я только подсунул под себя в полусне чью-то шинель и лёг на спину, прогревая кости. И только голос Джафарова вернул меня к реальности.

— Вставайте, товарищ старший сержант, завтрак скоро. — Канючил он, легонько тряся меня за рукав гимнастёрки.

Делать нечего, пришлось вставать, а то этот сын степей или гордый орёл не отвяжется. Тем более наверняка жрать захотел. Слезаю с печки, обуваюсь и выхожу из избы. Покурить и взбодриться на свежем воздухе. Проведя утренний моцион, умываюсь из железной бочки и утеревшись рукавом, возвращаюсь в дом. Надо же найти кого-нибудь из начальства и доложить об убытии в расположение.

— Чайку, товарищ старший сержант? — подпускает мне шпильку вчерашний писарчук, выглядывая из-за широкой спины замполита. Странно, откуда они здесь взялись? Когда выходил, никого кроме Джафарова в кухне не было. Он и сейчас здесь. Одет и экипирован по всей форме. С шашкой на боку и с карабином на ремне.

— Здравия желаю, товарищ политрук. — Здороваюсь я за руку с ответно козырнувшим мне комиссаром. — Отпустите своего политбойца ко мне в отделение? Он вчера очень сильно просился. Хочу, говорит в разведку, мочи нет. Надоело при штабе штаны просиживать и на печи спать.