— Все свободны. Кроме задержанной. — Отпускает полковник Васин людей. — Конвой! — кричит он в сторону двери. — Уведите арестованную.

— Ты охренел, сержант⁈ А может ты совсем берега потерял⁈ — усевшись напротив, начинает он читать мне мораль, когда мы остались вдвоём.

— Да покуй. — Отвечаю я. Спокойно глядя ему в глаза. — Вы ведь меня уже списали. Так что днём раньше, днём позже…

— Это с чего это ты так решил?

— Да так, подумалось. — Сверлю я его взглядом.

— Закуривай. — Пододвигает он ко мне пепельницу.

Достаю портсигар и, неспеша размяв папиросу, прикуриваю от коробка, лежащего на столе. Молчу.

— А ты ведь узнал ту бабу, сержант. — Уже спокойно разговаривает капитан ГБ.

— Конечно, как вы и велели. — Отвечаю ему.

— Э нет. Что-то ты темнишь, брат. Сдаётся мне, вы с ней старые знакомые. Мне что, всё из тебя клещами вытаскивать? — повышает он голос.

— Попробуй! — иду я на обострение. — У меня три контузии, ранение. Организм просто не выдержит болевого шока. А покойники не болтают.

— Хорошо. Что ты хочешь? Чего добиваешься? — продолжает расспрашивать Васин.

— Мне нужно поговорить с арестованной. Наедине. — Отвечаю я на поставленные вопросы.

— Кто она такая?

— Всё расскажу, после нашего с ней разговора. Или она сама вам расскажет, это как карта ляжет. Вам ведь момент истины нужен⁉ — Смотрю я в глаза гэбэшника.

— Дай-ка и мне закурить. — Просит Николаич.

— Пожалуйста. — Достаю и открываю я портсигар, угощая полковника его же «Казбеком».

Он молча, о чём-то задумавшись, достаёт папиросу, жестом опытного курильщика разминает её в пальцах, но так и не прикуривает, просто нюхает ароматный табак.

— Врачи не позволяют курить. Сердце. Но иногда хочется. — Как-то устало произносит он.

— Сочувствую. — Ворчу я.

— А, ладно. — Машет он рукой. — В конце концов, что мы теряем? Только разговаривать будете в камере. И за вами будут следить в волчок. Вдруг ты вздумаешь убить эту свою подругу, или она тебя.

— Согласен. — Непонятно чему радуюсь я.

— Тогда пошли. — Тушит он в пепельнице так и не зажжённую папиросу.

Оказывается в этом хитром домике есть подвал, где и устроены застенки НКВД. Несколько камер. Комната для допросов, а возможно и камера пыток за герметичной звуконепроницаемой дверью. Всё остальное пространство заставлено скамейками и столами, видимо этот подвал ещё и как бомбоубежище используют. Охранник со связкой ключей проводит нас к самой дальней камере и, поглядев в волчок, отпирает дверь, запустив меня внутрь.

— Да, это не Рио-де-Жанейро. — Прохожу я вперёд, оглядывая помещение.

Стандартный пенал с двухъярусными нарами у противоположных стен и парашей в углу, рассчитанный на пребывание четырёх человек, а может быть и шести, если лежать на полу. Хотя и больше можно впихнуть. Было бы желание. Зато арестантка помещалась тут одна, с комфортом устроившись на нижней шконке.

— Ну здравствуй, Анфиса, или как тебя там по настоящему зовут. — Присаживаюсь я на нары напротив. — Я смотрю, тебя даже в ад не берут, видать не слабо ты нагрешила, раз осталась на земле мучаться.

— А ты что, пришёл мне грехи отпустить? — садится она на своих нарах, забившись в угол и обняв подушку.

— Я не поп, чтобы тебя исповедовать, — смотрю я ей прямо в глаза. — Как тебе удалось выжить?

— Он ещё спрашивает. — Хмыкает Анфиска. — Ты, идиот, попал в самую толстую кость, из не самого убойного пистолета. Да, я чуть не сдохла тогда от боли, и ноги у меня отнялись. Но пуля не повредила позвоночник, застряла в тазовой кости. Губу же я от боли прокусила, ждала, что ты меня добьёшь. Пожалел?

— Пистолет дал осечку. — Честно признался я.

— Вижу, не врёшь. — Зыркнула она на меня своими ведьминскими глазищами. — Передёрнул бы затвор и дострелил.

— Патроны кончились. — Почти честно говорю я.

— Врёшь. Побрезговал. Чистоплюй проклятый. В благородство решил поиграть, козёл. — Выплёвывает она слова. — Как же мне потом было больно и страшно, я чуть заживо себя не похоронила в том схроне. Хорошо немцы вас, краснопузых, тогда отогнали и меня нашли, а так я бы точно сдохла. Как же я мечтала тебе отомстить за все мои муки, и отомстила бы, но снова ты меня наколол.

— Так это ты что ли в меня стреляла, там в госпитале? — осеняет меня.

— А кому ты нахрен, кроме меня нужен. Конечно я. И комиссара твоего под монастырь подвела, донос настрочила и улики подкинула. Его поди уж и расстреляли. — Колется Анфиска.

— А комиссара-то за что? — Удивляюсь я.

— А чтобы не совал свой жидо-комиссарский нос не в своё собачье дело. — Ругается дерзкая шпионка.

— Так ты не одна была? — расспрашиваю я её дальше.

— Нашлись благодетели, из ваших, краснопузых. Эти проклятые колбасники меня прооперировали, подлечили и бросили подыхать в госпитале, когда сами начали драпать. Пришлось выкручиваться. — Хитро ухмыляется Анфиска.

— А ты что, не любишь своих хозяев? — удивляюсь я.

— Да в гробу я их всех видала, с их идеями. Что ваши краснопузые, что нацисты. Да чем больше вы друг друга поубиваете, тем лучше. — Раздухарилась она.

— Как хоть выкрутилась-то? — подначиваю я Анфиску.

— Известно как, подмахнула кому надо. Вы же, мужики, без ума от гулящих баб. А я не один способ знаю, чтобы привлечь, поднять неподъёмное, и впихнуть невпихуемое. Потому что козлы. Сплошь и рядом одни кацапы… — Матерится шпионка.

— С кем хоть кувыркалась-то? — любопытствую я.

— А тебе не всё ли равно?

— Да в принципе пох. Небось старшину какого-нибудь приголубила. — Опускаю я её ниже плинтуса.

— Сперва старшину, потом зампотылу полка, дивизии, армии, командующего фронтом…

— Ну и фантазии у тебя, влажные. — Снимаю я лапшу со своих ушей.

— Про это можешь сам у него спросить, как он меня драл, прямо на столе с оперативными картами. — Хвастается Анфиска.

— Спросят, кому надо. Ты анархистка что ли? — перевожу я разговор, соскакивая со скользкой темы, чтобы не показать свою заинтересованность.

— Я и сама не знаю. Обрыдло всё. Надоело. Когда уже меня шлёпнут? Ты не знаешь? — устало произносит она.

— Что, «мальчики кровавые» по ночам снятся?

— Это ты на что намекаешь? — подозрительно уставилась она на меня.

— Я про семью лесника. Про детей, которых ты порешила. — Хочу я прояснить ситуацию.

— И кто тебе про это сказал?

— А ты разве не помнишь? Сама же и говорила, когда я тебя подстрелил.

— Ну, ты, и дебил, мусор. Нашёл кому верить. Да я тогда такой бред несла, что и сама не помню. Да и не было никакой семьи, тот дом я брошенным нашла. — Оправдывается Анфиска.

— А Варюха? — продолжаю грузить её я.

— Эта корова? И тебе её жалко?

— Человек, всё-таки.

— Эта дура сама виновата. Рацию мою в доме нашла. Вопросы стала неудобные задавать, вот и получила своё. Так что козлов типа тебя, я с удовольствием резала и стреляла. Баб тоже, при случае, потому что суки, а вот детей мне не приплетай, они мне ничего плохого не сделали.

— А самолёты, которые деревню разбомбили, разве не ты навела?

— Самолёты я наводила, но вот бомбили они ваши войска, которые в той деревне и стояли. На какой хер их туда понесло? Прятались бы в лесу, деревня бы уцелела. Так что не приплетай. И не вали всё на меня. Я и этих козлов вшивых постреляла немало, а толку.

— Каких козлов?

— Да фрицев твоих, как вы их все тут зовёте. Мотоциклистов. — Сверкнула она глазами.

— А их то за что? — слегка удивился я. — Они же твои братья по крови и по вере.

— Да в гробу я их видела. Таких родственников. А у меня ни братьев ни сестёр нет. Мать умерла. Отчима я завалила. А папашку своего я даже не знаю. Много их было, тех, от кого мутер могла забеременеть. Ты так и не ответил, когда меня к стенке-то прислонят?

— Было бы за что, давно бы уже прислонили. Ты же сама не колешься. А не колют тебя потому, что ты зачем-то нужна, хотя довыделываешься, пытать начнут, и тут ты парой оргазмов уже точняк не отделаешься, запытают до полусмерти, уколами всю истычут, мозгоправов пригласят и превратишься ты в овощ, в тыкву там или в кабачок. Будешь лежать на грядке, гадить под себя и улыбаться по тихой грусти. Сколько ты так проживёшь, год, два, десять, в ад тебя не берут, в рай тем паче, вот и будешь между небом и землёй в психушке подыхать. Ты этого хочешь?