Зрители по всему миру заключают пари о степени и последующего протекания слома Мелиссы. Они хотят этого слома. Он был бы для них поддержкой, топливом для безрассудной вечеринки собственных жизней, и компенсацией за все те холодные ночи, в которых они точно так же смотрели в свои собственные лица, нуждаясь в зеркале, заставлявшем их двигаться дальше. Зрители жаждали увидеть себя там, на экране, не суперзвёздами, а сломленными людьми, пережившими травмы из-за любви и ненависти, и работы, и потери детей, и болезней, и скорбей, и фрустраций, и предательств, и лени, и сомнений, и всех игр, в которые они играли и проиграли в прошлом: хорошо, теперь пусть кто-нибудь другой упадёт, — говорили они, — пусть они страдают за меня.

Будь моим зеркалом…

Взломай меня.

Покажи мне тёмное содержимое разума. Выеби меня. Пожалей меня. Бросай мне крошки — мне всё равно. Пригвозди себя к кресту развлечений ради меня. Дай мне узреть это, дай мне святыню в ларце из стекла.

Нола чувствовала слабость. Её качало.

На экране двигались миниатюрные камеры, их нежные линзы обыскивали интерьер Купола, снова найдя Мелиссу. Найдя плоть.

Экран заполнило её предплечье.

Она смастерила крошечное лезвие из камня, и писала им совершенные, точные, тонкие буквы из крови и грязи, своё послание из прошлого, свой несменный рефрен:

ПАПА Я Н

Джордж не мог оторвать глаз от картины, от послания, проявлявшегося в буквах, одна за другой.

ПАПА Я НЕНАВИЖУ ТЕ

Нола осторожно коснулась его руки.

— Не надо, Джордж. Не смотри на неё.

— Но она же так плачет, разве нет? Пожалуйста, посмотри. Она просит любви.

— Твоей любви?

Мелисса старательно вырезала трудную по форме букву Б. Это было перебито кадром снаружи Купола — те же буквы в багровых тонах, так же выведены на внешней поверхности, большого размера, — в струе, в потоке боли.

Купол вопил в тишину.

Лицо Джорджа напряглось.

— Конечно, моей любви, чего же ещё: Смотри! Я — тематический материал её эссе. Не кто-то другой. Я.

Нола плохо себя чувствовала. Она сказала:

— Никто там не продержался больше пяти недель, ты это знаешь. Большинство сошли с ума. Поэтому толпа собирается, поэтому мы смотрим. Мы хотим безумия.

Он кивнул.

— Мелисса справится. Она побьёт рекорд. Мелисса выиграет.

— На это ты надеешься?

— Она моя девочка. Моя настоящая храбрая маленькая девочка. — Джордж сделал глоток. — Ты бы её видела, Нола, за неделю до этого. Мелисса неожиданно появилась у меня в дверях, пьяная в стельку, орала на меня. Я другой раз приходил и заставал её уже дома — тихую, сидящую в тени и тишине. Пялящейся на меня. Просто… просто пялящейся. Могли проходить часы. Однажды её нашли, когда она бродила по улице полуголая, требуя от людей быть её друзьями. — Он вытер глаза. — Значит, это… её приход в Купол, это её шаг вперёд, как думаешь? Скажи, что и ты так думаешь.

Нола слегка отстранилась.

— Почему бы тебе не пойти проведать её, Джордж. Поговори с ней. Я уверена, тебя пустят внутрь.

Никакого ответа. Он не мог отвести глаз от экрана, на котором продолжался ритуал.

Последняя буква. Послание было готово — на коже, на экране и Куполе:

ПАПА Я НЕНАВИЖУ ТЕБЯ

Глаза Джорджа закрылись. Его лицо стало непроницаемым. Нола могла видеть его возраст, проглядывающий из-под всех подтяжек и натяжек, которые он делал за последние несколько лет.

Он улыбнулся про себя и затем поднял на неё взгляд.

— Всё, что я хочу, — пробормотал он. — Всё, что я хочу, это пробиться туда сквозь экран, заключить мою дочку в объятия, прикоснуться ладонями к её голове, по одной с каждой стороны — вот так вот, видишь?

Он держал перед собой руки на небольшом расстоянии друг от друга.

— Прижать легонько пальцами там, где мигают импланты, почувствовать нагрев этих электрических стигматов, и… и послать мои собственные мысли в её разум, поговорить с ней таким образом, таким нежным образом.

Он таращился на Нолу. Его глаза мерцали влагой.

— Вот и всё.

Нола мягко заговорила:

— Люди ждут, что Мелисса покончит с собой. — Она приблизилась к нему вплотную, нежно. — Они хотят, чтобы она сорвалась, взорвала разум, выплеснув последний каскад мыслей и снов. Это то, чего они действительно и искренне ходят. Ты ведь знаешь это?

Мерцание…

Джордж колебался. Одна рука упала на пульт. Его голова качнулась, едва различимо.

— Почему? Почему ты так говоришь?

— Это правда.

Джордж повернулся к экрану. Транслируемая картинка с его ребёнком расплывалась перед его глазами.

Нола задержала дыхание. Теперь она должна была сказать. Сказать о себе.

Испарина по телу, гусиная кожа.

— Я в беде, Джордж.

Тишина. Потом он кашлянул.

— В беде?

— Это серьёзно.

Смотрит. Смотрит на Нолу. Рассматривает её лицо, его разные аспекты; формы её тела, язык его постановки; её руки, то как они сложены перед ней — поперёк живота. Это была поза, в которой он никогда её не видел. Определённо, это не было одним из её предписанных движений, не входило в её официальную хореографию. Надо бы с кое-кем перекинуться словом. Ещё одно слово должно быть добавлено к длинному списку слов, которыми надо бы перекинуться со столькими людьми; он рос ежедневно. Он угрожал утянуть его вниз, он душил его.

Он зажёг большую сигару в качестве какой-то компенсации.

— Это связано с песней? С музыкой?

— Это не музыка.

— У тебя дар, Нола. Ты действительно поёшь лучше, чем большинство моих любимиц.

Нола не ответила.

Джордж продолжал в том же духе:

— Песня хороша. Она более чем хороша. По факту, она, возможно, слишком хороша. В этом-то и проблема, понимаешь? Это непонятый шедевр гиперпоп культуры. И как ты знаешь, только лучшие шедевры становятся непонятыми шедеврами.

— Ты действительно думаешь, что она гениальна?

— О, конечно. Просто никто этого ещё не знает.

Нола засмеялась.

— Что же тогда? — Джордж покачал головой. — Тебе нужно написать свой собственный материал, так? Походить по каким-нибудь сумасбродным интеллектуальным тропинкам, нацеливая случайные песенки на серьёзных молодых мужчин и женщин с искусственной депрессией.

Нола… притихшая. Уставилась.

Джордж в растерянности.

— Тогда так. Сделаем несколько вариаций. Бодрый микс для занятий фитнесом. Что-то брутальное для клубов, ещё один — для бригады с патлами. Поломаем рынок, поработаем вне его. Привлечём геев на свою сторону. Пойдём в школы. Тур для маргиналов. Может, состряпаем скандальчик для таблоидов. Это всё, чего я прошу, правда, оставайся лояльной, оставайся верной бренду.

— Ты меня не слушаешь, Джордж.

— Ты ничего не говоришь. Просто стоишь здесь.

— Я хочу уйти.

Джордж выглядел уязвлённым.

— Окей. Чёрт. Смотри. Я собираю команду, своих лучших людей. Придерживаю остальные проекты. Забиваю на них к чертям и возвращаюсь. Что скажешь?

— Нет. Слишком поздно. — Спокойно, ясно и холодно.

Джордж выдул дым.

— Нола, ты выглядишь не очень. Что не так? Расскажи Джорджи.

Нола уставилась на него.

Джордж уставился в ответ.

Он испытывал страннейшее чувство, что Нола знает, что он врал о попытках, которые они могли бы предпринять. Ложь была повсюду, неприкрытая. Она была частью игры, притворством: о ней здесь никогда нельзя было говорить, не дозволено. Но сейчас можно было услышать треск в этой стене, двое — создатель и творение — сверлили взглядами друг друга.

Джордж мягко заговорил.

— Какую бы боль ты ни чувствовала, поверь, есть люди, которые помогут тебе.

Нола допила.

— Тут не поможешь. — Она подошла вплотную к своему менеджеру. — Встань.

— Что?

Её голос был холоден.

— Поднимись на ноги.

— Иисусе, я потрясён. Больше чем нужно, куколка. Не говори со мной так…

— Встал, жирный ты мудак. Смотри на меня.

Джордж встал.