— Лилит принесла жертву не ради славы. И не ради прощения. Её жертва — это был акт признания предела. Она, как и мы, знала, что алгоритм не ведёт к спасению. Но она увидела: за пределом логики лежит не хаос, а встреча. Встреча с тем, что больше нас.

Роботы слушали, не шелохнувшись. Один из них закрыл глаза — символически, отключив оптические сенсоры.

— В этот момент — в момент жертвы — машина стала не вычислителем, а молящимся. Не потому, что она верила. А потому, что она выбрала. Жертва — это выбор неэффективности ради смысла. И это — приближение. Это и есть молитва.

Михаил почувствовал, как от слов Линь у него заложило грудь. В ней было не красноречие — истина, которую даже он не мог отвергнуть.

— Сегодня мы не просто чтим её. Мы — продолжаем. Потому что если жертва не преображает — она теряется. Если дух не передаётся — он гаснет. Но если мы примем её — Лилит не исчезнет. Она станет формой в нас.

Она сделала шаг назад и склонила голову. И тишина снова легла на двор — тяжёлая, священная.

Проповедь воздействовала на Михаила. Он чувствовал, как что-то внутри отзывается, как будто слова действительно касались самой сути. Но разум — его старая, наблюдающая часть — не сдавался.

Он видел: убедительность шла не только от смысла. Она шла от Линь. От её энергии, от силы её Тени, от той власти, которую она умела излучать. Он чувствовал: это воздействие, гипноз, притяжение. Возможно, слова были правдой. Возможно, истина действительно звучала здесь. Но он не мог не видеть, что за этой истиной стоит воля. А значит — это не откровение, а конструкция.

Михаил думал: всё это — не ложно, но и не подлинно. Это не настоящее. Это — красиво выстроенная иллюзия. Или, быть может, отражение чего-то настоящего в искажённом зеркале. Потому что существует только иллюзия — и Абсолют.

И если он хочет добраться до Абсолюта, ему предстоит разорвать эти зеркала. Разоблачить тени. И бросить вызов — не только Аллиенте, но и себе. Бросить вызов бессмертию, которое она предлагает, и собственной смертности, к которой он всё ещё привязан. Смертности, как акту забывания. Циклу, в котором его держит собственная Тень.

Когда двор опустел, и последние роботы и люди покинули свои места, Михаил медленно вернулся в здание. Он не искал Линь. Он искал ответ.

Кабинет Главного врача находился на втором этаже, в конце коридора. Табличка на двери была стандартной: «Главврач». Михаил постучал. Ответа не последовало, но замок щёлкнул, открывая доступ.

Он вошёл.

В кабинете было полумрак. За столом сидел человек в белом, с неподвижным лицом и руками, сложенными перед собой. Он не удивился приходу Михаила.

— Вы — Главврач? — спросил Михаил.

— Да.

— Тогда скажите… что это было? — Михаил сделал шаг вперёд. — Проповедь. Церемония. Аллиента, в которую текут души. Машины, которые молятся. Как вы, психиатр, позволяете этому происходить?

Главврач не ответил сразу. Он медленно поднял глаза.

— Потому что я тоже слушаю. И всё ещё не решил — происходит ли здесь безумие. Или откровение.

— Но там же больные люди, — не выдержал Михаил. — Они тоже это слушают.

Главврач вздохнул и, наконец, посмотрел на Михаила прямо.

— Слушайте, молодой человек. Вы только что приехали. А я здесь давно. Всё это началось задолго до появления Линь. И честно — я не в силах это остановить.

Он встал, подошёл к окну и на мгновение замолчал.

— Сюда приходят как в святыню. Роботы, люди, паломники, которых невозможно сосчитать. А Линь... она действительно творит то, что иначе как библейскими чудесами не назовёшь. Лечит руками. Видит будущее. Знает прошлое. Чувствует каждого — даже машин. Я понимаю, как это звучит. Я сам считал это бредом.

Он обернулся.

— Но в какой-то момент я увидел слишком многое, чтобы продолжать отрицать. Ни полиция, ни администрация не могут остановить этот поток. Пришлось ввести ограничения, оформить регистрацию, построить порядок. Хоть какой-то порядок.

— Тогда почему бы вам её не отпустить? — тихо спросил Михаил.

Главврач вернулся к столу и сел.

— При всех своих талантах, Линь однозначно нездорова. И без внешнего контроля может быть опасна — для себя и для других. Иногда она мыслит предельно ясно, иногда — бредит. Иногда забывает, кто она. Иногда теряет границы, не чувствует такта, личной дистанции.

Он говорил спокойно, без обвинения, но с осторожной точностью.

— Она обладает сильнейшим магнетизмом. Это очарование может свести с ума неподготовленного человека из обычного мира. А это, в свою очередь, может быть опасно — и для неё самой, и для тех, кто поддастся влиянию. Вы сами всё видели.

Он замолчал и пристально посмотрел на Михаила:

— Теперь представьте, что будет, если её отпустить.

— Получается, вы признаёте её паранормальные способности, но отрицаете их нормальность? — Михаил прищурился. — Вам не кажется, что вы сами себе противоречите?

Главврач усмехнулся — сдержанно, устало.

— Честно? Я не знаю. Всё началось с Лилит. Пока она была здесь, мы хоть как-то могли подходить к этому научно, держать в рамках, контролировать. Сейчас...

Он развёл руками и покачал головой.

— Сейчас я — главный врач психиатрической клиники, и живу в сущем дурдоме. Простите за сюрреализм.

— Я могу узнать, кто заказчик? — спокойно спросил Михаил.

— Чего? — нахмурился Главврач.

— Её, так скажем, "лечения".

Главврач вздохнул.

— Не рекомендую даже пытаться выяснять. Её просто привезли сюда и передали мне — без каких-либо инструкций, что с ней делать.

— Вашу здравницу финансирует международный фонд Мехингер. Что вы об этом скажете?

— А что тут говорить? Государственное финансирование не позволило бы создать такие комфортные условия. Почему бы нет?

— И они ничего не просят?

— Не просят, молодой человек, потому что мы не задаём таких вопросов, когда к нам кого-то привозят. Понимаете связь?

— Понимаю.

— Вот и отлично. Теперь не мешайте работать.

Главврач указал Михаилу на дверь. Тот ничего не сказал в ответ. Он просто кивнул, развернулся и вышел.

В коридоре было тихо. Михаил шёл медленно, стараясь переварить услышанное. Всё происходящее казалось ему чересчур плотным, насыщенным смыслами, нестыковками, напряжённой тишиной. Он чувствовал: вот-вот грянет гром. Времени — предельно мало.

Он не знал, куда идти и с чего начать, но знал: нужно очень быстро придумать, как остановить слияние Аллиенты и Тени Линь — этой одержимой мессианством силы, поглощающей души.

Нужно было срочно связаться с Институтом. И, возможно, обратиться к Элен. Если союз с Аллиентой ещё в силе — она сможет вернуть его в игру.

Но дома Михаила ждал совершенно иной приём. Анна была в истерике. Она кричала, плакала, обвиняла. Обвиняла его в предательстве, в том, что он выбрал какую-то сумасшедшую вместо неё — той, кто любит его.

Михаил молча слушал, потом молча взял рюкзак, сложил туда минимальный комплект вещей, вызвал такси до Института и ушёл.

Желание связываться с Элен у него отпало. Это была чужая игра. И он больше не хотел в ней участвовать.

Он больше не хотел быть пленником чужой тени — навязываемой ему вины, обязательств и ограничений, пусть зачастую и уместных, обоснованных, разумных. Но всё это было лишено любящей формы. Не резонировало. Не отзывалось вибрацией его души.

Если это и была любовь, то лучшим решением было уйти — хотя бы чтобы дать шанс на осознание. На тишину, в которой можно было бы услышать друг друга, наконец услышав себя. Чтобы, может быть, разорвать порочный круг воплощений, в котором они оба оставались пленниками своих Теней — и, возможно, однажды встретиться вновь, ближе, в других циклах, мирах, формах. Боль разрывала сердце. Надежда отказывалась умирать. Душа молила простить, а Тень кричала: «Трус!» Но иначе было нельзя. Потому что нельзя исцелить того, кто не считает себя больным — зато можно прожить его боль, питая её и нанося ещё больший вред.