Примечание к №565

Учиться демократии надо, г. Набоков.

Набоков и был самым демократичным русским писателем. Его демократичность – в аристократизме, в постоянном подчеркивании элитарного характера художественного творчества. Рассматривая весь мир через призму этой элитарности, он одновременно подчёркивал ограниченность подобного подхода к миру. Набоков именно и посмотрел на Николая I как писатель. Он и был писателем. История его не интересовала, историей должны заниматься историки. Социологией – социологи. Философией – философы.

Набоков кажется ограниченным из-за незавершённости русского мира. Ведь историков нет. Философов – нет. А великий писатель Набоков есть. И поневоле обижаешься, почему так мало он занимался философией или историей. Русский мир в Набокове необыкновенно углубился. Но вообще русский мир не углубился. Соседние ячейки пусты, специализации не произошло, хотя глубина набоковского мира соответствует очень высокой степени специализации. Универсальную форму Набокова хочется дополнить универсальным содержанием. Соблазн неизбежный.

Характерно, что опять литературе повезло. «По-русски».

Примечание к №562

А это им Пётр Степанович Верховенский «подобрал».

Верховенский по способу своего поведения и мышления абсолютен. Это самый «удавшийся» герой Достоевского. Он абсолютно пуст, и его интимность, интимничание максимально неискренне и двулично. Он постоянно выговарива-ется, исповедуется, но исповедь его – лжеисповедь. Она самозамкнута и пуста. Каждое последующее предложение обессмысливает предложение предыдущее, является его оговоркой. Может быть, способ русского мышления тут наиболее нагляден, особенно чувствуется его «непростота», о которой писал Розанов:

«Русский, кроме того, что он прямо говорит или делает, вечно что-то ещё около этого думает. Это – народ, вечно оглядывающийся на себя… От этого он так неуклюж, связан в движениях; пьяный – вечно „ломается“».

Верховенский: "Я, конечно, решился взять роль. Самое бы лучшее совсем без роли, своё собственное лицо, не так ли? Ничего нет хитрее, как собственное лицо, потому что никто не поверит. Я, признаться, хотел было взять дурачка, потому что дурачок легче, чем собственное лицо; но так как дурачок все-таки крайность, а крайность возбуждает любопытство, то я и остановился на собственном лице окончательно. Ну-с, какое же моё собственное лицо? Золотая средина: ни глуп, ни умен, довольно бездарен и с луны соскочил, как говорят здесь благоразумные люди, не так ли? … – А, вы согласны – очень рад; я знал вперед, что это ваши собственные мысли… Не беспокойтесь, не беспокойтесь, я не сержусь и вовсе не для того определил себя в таком виде, чтобы вызвать ваши обратные похвалы: «Нет, дескать, вы не бездарны, нет, дескать, вы умны»… А, вы опять улыбаетесь?.. Я опять попался. Вы не сказали бы: «вы умны», ну и положим; я всё допускаю… и, в скобках, не сердитесь на моё многословие. Кстати, вот и пример: я всегда говорю много, то есть много слов, и тороплюсь, и у меня всегда не выходит. А почему я говорю много слов и у меня не выходит? Потому что говорить не умею. Те, которые умеют хорошо говорить, те коротко говорят. Вот, стало быть, у меня и бездарность, – не правда ли? Но так как этот дар бездарности у меня уже есть натуральный, так почему мне им не воспользоваться искусственно? Я и пользуюсь. Правда, собираясь сюда, я было подумал сначала молчать; но ведь молчать – большой талант и, стало быть, мне неприлично, а во-вторых, молчать всё-таки ведь опасно; ну, я и решил окончательно, что лучше всего говорить, но именно по-бездарному, то есть много, много, много, очень торопиться доказывать и под конец всегда спутаться в своих собственных доказательствах, так чтобы слушатель отошёл от вас без конца, разведя руки, а всего бы лучше плюнув. Выйдет, во-первых, что вы уверили в своем простодушии, очень надоели и были непоняты – все три выгоды разом! Помилуйте, кто после этого станет вас подозревать в таинственных замыслах? Да всякий из них лично обидится на того, кто скажет, что я с тайными замыслами. А я к тому же иногда рассмешу – а это уж драгоценно. Да они мне теперь всё простят уже за то одно, что мудрец, издававший там прокламации, оказался здесь глупее их самих, не так ли? По вашей улыбке вижу, что одобряете.

Николай Всеволодович (Ставрогин – О.) вовсе, впрочем, не улыбался, а, напротив, слушал нахмуренно и несколько нетерпеливо.

– А? Что? Вы, кажется, сказали «все равно»? – затрещал Петр Степанович (Николай Всеволодович вовсе ничего не говорил). – Конечно, конечно; уверяю вас, что я вовсе не для того, чтобы вас товариществом компрометировать. А знаете, вы ужасно сегодня вскидчивы; я к вам прибежал с открытою и весёлою душой, а вы каждое моё словцо в лыко ставите; уверяю же вас, что сегодня ни о чем щекотливом не заговорю, слово даю, и на все ваши условия заранее согласен!

Николай Всеволодович упорно молчал.

– А? Что? Вы что-то сказали? Вижу, вижу, что я опять, кажется, сморозил; вы не предлагали условий, да и не предложите, верю, верю, ну успокойтесь; я и сам ведь знаю, что мне не стоит их предлагать, так ли? Я за вас вперёд отвечаю и – уж конечно, от бездарности; бездарность и бездарность… Вы смеётесь? А? Что? … Что это, вы за палку хватаетесь? Ах нет, вы не за палку… Представьте, мне показалось, что вы палку ищете?"

Примечание к №564

Славянофильская идея спасения Запада, сама по себе очень слабая и совсем не национальная

Как и западники, славянофилы не знали, что им делать с Россией. Отличие заключалось лишь в том, что западники во имя бессмысленного идеала вообще родину загубить хотели, а славянофилы для достижения таких же фантазий вели речь не о жертве, а о преуспеянии. То есть, например, целью России объявлялось освобождение славян, но не ценой распада или уничтожения русского государства, а, наоборот, путём создания единой восточноевропейской федерации под руководством Великой России. А по сути, и в том и в другом случае русские интеллектуалы не доросли до реальной политики. Как функционирует государство, какие цели преследует, каков механизм международных отношений – всё это оставалось тайной за семью печатями.

А было так. Во время войны с протестантами инквизиция приговорила к смертной казни всё население Нидерландов (за исключением небольшого числа счастливцев, включённых в поимённый список). Успели вырезать более 100 000 человек. Католический молот со страшной силой обрушивался на непокорные народы.

Эпизод из пьесы Платонова «Высокое напряжение»:

«Звук упругого пневматического удара – негромкого, неглубокого и мощного. Комната сотрясается. Стол, на котором лежит Мешков, подпрыгивает, – и Мешков скидывается на пол … Новый удар. Комната сотрясается. Общее волнение. Мешков покачнулся всем телом, но устоял. Девлетов, Крашенина и Пужаков бросаются к выходу.

Жмяков спокоен. Жмяков (Девлетову): Спокойно, директор. Это пробуют новые молоты, это ещё неполные удары».

И вот вся Европа сотрясалась от таких ударов. И «неполных» и «полных». Но странное дело – одна страна за другой отпадала от Рима. Католицизм явно проигрывал. Какой же силы должны были быть удары ответные! И какими «сверхполными» должны были быть эти удары, если и через столетия о них предпочитали испуганно умалчивать!

«Накал» наиболее ясно виден на примере Испании, страны молодой, наивной, с наиболее элементарным раскладом сил. Вот на костёр идёт еврейская аристократия – в уродливых колпаках, истерически выкрикивая последнее «слушай, Израиль, Бог един!» Вот ответный террор, и руководство инквизиции планомерно отравляется и вырезается (убийство Арбуэса в Сарагосской церкви и т. д.). А с другой стороны, руководство инквизицией оказывается в руках священников-евреев и они под видом борьбы с марранами уничтожают цвет испанского народа. (Евреем был Торквемада, отец испанской инквизиции. Евреем же был и его преемник, генерал-инквизитор Диего Деза.) А вот иудаизированное испанское дворянство начинает расползаться по всей Европе. Кровавая месть всё увеличивается, все расширяется. Расовая и религиозная война достигла накала немыслимого. Двойные и тройные провокации, геноцид, отравления, сознательное распространение чумы и холеры, взаимное озверение. И всё это сопровождалось воем глушилок.