— Блядь, я успокоюсь в могиле, не раньше! — звучит голос отца.

Я вхожу в роскошную комнату, в воздухе витает напряжение. Это не просто спальня, это командный центр, задрапированный в роскошь, свидетельство наследия Морозова. И здесь, в эпицентре бури, находится сам Пахан, мой отец, Андрей Морозов.

Он сидит, как король в изгнании, весь мускулистый и с едва сдерживаемой яростью. Прямо-таки образ загнанного в клетку зверя. Наш семейный врач, доктор Петров — суровый человек, повидавший больше пулевых ранений, чем естественных болезней, — стоит у постели старика и противостоит ему.

— Вы должны сделать операцию, Андрей, — его тон ровный, но Пахану это не нравится.

Смех отца переходит в резкий лай.

— Операция? Я лягу под нож, когда умру, Петров. Ни секундой раньше.

Доктор Петров не отступает: — Андрей, продолжайте упираться, и вы окажетесь в могиле. Думаете, вы крутой? Смерть не делает различий. У вас был инсульт, а не царапина. Так и ведите себя соответственно.

— Я построил эту империю на крови и железе, а не прячась под простынями, — возражает отец.

Позиция доктора остается твердой, как скала против течения: — Дело не в страхе, а в здравом смысле. Вы играете в дурацкую игру, бросая смерти такой вызов.

В воздухе витает дух столкновения двух титанических воль.

Петров, человек, которому доводилось сталкиваться с худшим, не собирается уступать даже ярости Пахана. Это не обычный врач, это человек, который был частью Братвы с тех пор, как я был еще ребенком.

Он проводит руками по своим густым седым волосам. Грубоватая внешность и глаза с оттенком грусти вызывают уважение. Ему около пятидесяти, но он все еще хорошо сложен, что напоминает о днях в Братве, когда он выбрал путь исцеления, а не кровопролития. Уже по одному виду можно понять, что этот человек не из тех, к кому стоит относиться легкомысленно. Его присутствие в комнате столь же властно, как и у любого опытного солдата.

Я помню его еще с тех пор, когда был совсем мальчишкой, — он всегда был рядом, постоянная величина в бурном море нашей жизни. Он зашивал нас, вправлял сломанные кости, ни разу не дрогнув перед жестокой реальностью нашего мира. Но это было нечто большее. Петров выбрал профессию целителя в мире, где насилие было языком. Он видел все самое худшее, что мы можем предложить, и все же предпочел спасать жизни, а не забирать их.

Сейчас, когда он стоит перед Паханом, между ними чувствуется напряженность. Это уважение, рожденное годами совместной жизни в окопах, но теперь по разные стороны этой конкретной битвы.

Ради всего святого.

Прочищаю горло и подхожу ближе: — Папа, доктор прав. Нам нужно, чтобы ты командовал, а не шел на смерть из-за гордости.

Глаза отца, свирепые, как всегда, обращены ко мне: — Виктор, ты беспокоишься о Братве. Я буду беспокоиться о себе.

Взгляд Петрова не дрогнул.

— Виктор прав, Андрей. Ваша гордость может убить вас раньше, чем это сделают враги.

— Мои враги разнесут все, что я построил, если увидят хоть малейшую слабость, — ворчит он. Он пытается встать — тщетная демонстрация силы, которая проваливается. Его тело бунтует, и это похоже на то, как если бы король потерял свою корону.

Блядь.

Где-то глубоко внутри меня болит, но я не собираюсь показывать это.

— Тогда пусть они видят во мне силу, — парирую, мой голос тверд. — Пока я здесь, Братва в безопасности. Но если ты не пройдешь эту операцию…

Глаза отца прищуриваются, оценивая: — Я не отступлю, пока ты не станешь у руля, Виктор. Женат, устроен. Пахану нужен наследник, а не просто титул.

У меня сводит челюсти. Это старое мышление — петля на моей шее.

— Хорошо. Если так нужно, — отвечаю я. — Но невесту выберу сам. Никаких дебатов. А разговоры о наследнике могут подождать. Я займусь этим, когда буду готов.

В глазах отца мелькает неодобрительное уважение.

— Всегда чертовски твердолобый, не так ли? Ладно, выбирай себе невесту. Но она должна быть достаточно сильной, чтобы стоять рядом с фамилией Морозовых.

— Не беспокойся о фамилии, папа. Сосредоточься на том, чтобы не скончаться слишком рано. С невестой я уже разобрался, — криво усмехаясь, отвечаю я.

Петров качает головой.

— Вы двое слеплены из одной и той же крепкой нити.

— В конце концов, он мой сын. Разве ты ожидал меньшего? — отвечает отец со слабой ухмылкой, в его тоне смешались гордость и вызов. — Когда я был в твоем возрасте, уже был женат, имел детей и вел легионы Братвы, — гордо хвастается он. — Тебе нужно занять важное место, Виктор. Посмотрим, как ты справишься.

Я закатываю глаза в ответ на двусмысленный комплимент отца.

В его мире слова — это оружие, а не инструмент поддержки. Всегда нужно быть круче, сильнее, страшнее.

— Знаешь, папа, пока ты занят воспоминаниями, я расширяю сферу влияния Братвы, — говорю, прислонившись к дверному косяку. — Мы больше не просто бандиты на улицах. У нас есть строительные фирмы, отели, жилье — целая чертова империя за плечами.

Он останавливает на мне свой скептический взгляд, как бы бросая вызов, чтобы я доказал свою состоятельность.

— Расширяешься, да? Только не забывай, сынок, что нужно не только строить империи. А так же знать, как их удержать.

— Поверь, я не забыл. Ты думаешь, что эти территории достались нам на блюдечке с голубой каемочкой? Потребовались некоторые… убедительные методы, чтобы получить их.

Губы отца подергиваются в подобии улыбки, но глаза суровы: — Не забывай о главном. Эта семья, наше имя — вот твой главный приоритет.

Я чувствую, как иссякает мое терпение.

— Я знаю, что поставлено на карту, папа. Я больше не зеленый сопляк. — Он собирается возразить, но прерываю его: — Да, папа, уроки истории как-нибудь в другой раз. А сейчас просто не доводи Петрова до сердечного приступа, хорошо?

Подмигнув Петрову, я говорю: — Теперь он в вашем распоряжении. Удачи.

И быстро выхожу из комнаты.

Выйдя в коридор, выдыхаю, чувствуя, как на меня наваливаются тревога и разочарование за отца.

Не будь трусом, Виктор.

Уязвимости нет места в нашем доме.

Это возвращает меня в то время, когда умерла мама. Нам с Ксенией… не разрешали плакать, даже когда мы смотрели, как ее жизнь ускользает в той внезапной, жестокой автокатастрофе. Они сказали, что это было быстро, как будто это уменьшает боль.

Папа стоял с непроницаемой маской на лице, ожидая, что мы будем такими же непреклонными. Слезы — это для слабых, а Морозовы никогда не были слабыми. Даже будучи ребенком, я знал, что нельзя терять бдительность. Тот момент… он изменил нас, закалил. В семье Морозовых горе, страх, боль — все это должно было быть заперто, не попадаться на глаза.

Теперь, когда я столкнулся с реальностью немощности отца, эти старые, непреклонные правила все еще остаются в силе. Никаких трещин в броне, ни сейчас, ни когда-либо.

Нажимаю на телефоне кнопку вызова, и он тут же отвечает.

— Миша, мне нужно кое-что сделать, — говорю ему. — Собери команду, кое-кого придется немного… убедить.

Глава 16

Лаура

Что, черт возьми, мне теперь делать?

Я в полной заднице.

Встаю и шагаю по квартире, как зверь в клетке, стены смыкаются вокруг. В каждом уголке меня подстерегают воспоминания о Дэвиде.

В голове крутится вихрь, мысли сталкиваются и выходят из-под контроля.

Мне хочется закричать, выпустить весь этот сдерживаемый гнев.

Мысль о том, чтобы задушить Дэвида и увидеть шок в его глазах, одновременно пугает и радует. Ненавижу, что он подвел меня к этому — к жестоким фантазиям и горькой обиде.

— Гори в аду!

Ноги сами несут меня в угол, который я слишком долго игнорировала, в пространство, заполненное его вещами, к которым никогда не осмеливалась прикоснуться.

Пошел ты!

Разочарованная, я начинаю рыться в его вещах, к которым не прикасалась с тех пор, как он уехал.