Не ее дело, если так подумать. Накато подцепила пальцами кусочек сладкой лепешки.

— И помощницу нашел себе под стать, — фыркнул Иму. — Тоже сладкое любит!

— Не ворчи, Иму, — примирительно отозвался Амади. — Сладкое все любят. А кто не любит — врет себе и другим. Другим — еще куда ни шло, а вот себе — последнее дело. Вспомни себя живым!

Тот фыркнул, скривился недовольно.

Накато решила, что ей вмешиваться в разговор старых друзей не нужно. В конце концов, что ей за дело, чем занимался последний год Амади? И что думает по этому поводу Иму… вот она за последний год ни разу не ела сладкого!

Обжиться в кочевье, куда попала по велению Амади, оказалось даже проще, чем она представляла. Большую часть рабов из кочевья Фараджа, что отдали туда, она знала лишь мельком. Почти не видела их и не говорила с ними в то время, когда прислуживала в шатре Рамлы. Самое большее — спустя декады три или четыре после того, как она прибилась к кочевью, один из них заявил — мол, чем-то похожа лицом на служанку покойной шхарт.

Накато тогда ему ничего не ответила: не знала, что сказать на такое.

Тогда еще один заржал и заявил — мол, и выражение лица у нее в точности такое же, как и у той девицы.

Накато пробубнила, что прислуживала в шатре одной из младших жен воина по имени Тимаш — одного из сильнейших и ближайших соратников Фараджа. А отдали с рабами, что ухаживали за скотиной, потому что госпожа разгневалась на нее.

После этого ее оставили в покое.

Накато с удивлением осознала: ни один из этих людей не мог всерьез представить, чтобы служанка, которую заживо похоронили с госпожой, очутилась среди живых. Такое попросту выходило за рамки всего, что они знали о жизни, ее законах и этом мире.

В том кочевье она провела лето, ухаживая за единорогами. А в начале осени ее продали в другое племя.

Там стадо состояло из одних лишь мамонтов. Ни зубров, ни единорогов в том кочевье не держали.

Накато с другими рабами ухаживала за громадными животными, вычесывая из густой шерсти грязь, паршу и паразитов. Невзирая на все их усилия, в зиму едва не четверть животных принялась болеть: толстые шкуры редели и облазили, по облысевшей коже расползались широкие мерзкие пятна.

У некоторых из мамонтов удалось вытравить эти пятна до наступления холодов. На пораженных местах начала расти новая шерсть.

Другим травяные отвары, изготовленные знахарем и его учениками, не помогли. Пятна расползались по телам животных, обнажая кожу. И после первых же заморозков двое или трое мамонтов захромали, когда ночью им обморозило не защищенные густой шерстью участки.

К парше прибавилось обморожение. Эта напасть была куда серьезнее. Двоих удалось выходить третий — пал через несколько дней. Даже мясо его шаман есть запретил: мол, животное поразил внутренний яд, что образовался от омертвелых участков, образовавшихся от воздействия холода на кожу.

После этого болеющим животным по ночам прикрывали облысевшие пятна попонами и пучками соломы. Получалось из рук вон плохо. Животные по ночам свозили защиту, а солому и вовсе подъедали. Одни — сами с себя, другие — с соседей.

Рабов наказывали нещадно, чтоб не дрыхли по ночам. Следили. И те следили, спали по очереди. Но мамонты все равно наживали мелкие и крупные обморожения. Один за другим. А парша продолжала расползаться по их шкурам.

Причина была проста. Лучше всего животных защищала от парши соль озер.

Именно поэтому все племена, что на востоке, что на западе, в течение лета хотя бы раз откочевывали к берегам озер, где и останавливались на несколько дней. В это время животных загоняли в озера, промывая им соленой водой всю шкуру, натирая их тонким придонным илом. Прямо-таки обмазывали им каждую прядь густой шерсти, втирали в кожу. И это давало лучшую защиту от любых паразитов и болезней.

В нынешнем году так поступить стало невозможно. Озера из соленых сделались кислыми, над ними даже туман стал каким-то едким.

Накато слыхала истории, как некоторые нерадивые пастухи так-таки пытались завести своих животных в воду. А те рвались с поводков, всеми силами противясь купанию. А ведь в обычное время скот не просто никогда не отказывался окунуться в соленую воду. Это нравилось мамонтам! Громадные животные всегда охотно заходили в озеро и терпеливо стояли, дожидаясь, когда их натрут от хобота до кончика хвоста соленой донной грязью.

Говорили, у тех, кого все-таки удавалось завести в озеро хотя бы ненадолго, на ногах после оставались жуткие следы и раны, долго не заживавшие.

В нынешнем году мамонтам пришлось обойтись без купаний.

Вот и итог: болезни начали цепляться к плотным шкурам, как колючки. Вытравить их не удавалось насыщенными отварами особых трав.

Да что там отвары — в пятна парши и вокруг них даже втирали золу тех самых трав, чтобы не разрастались. Тщетно! Эти средства помогали, но слабо. Да и поди собери столько леченой травы! Ученики знахаря все лето с ног сбивались, разыскивая места с это травой и обрывая ее.

Так или иначе, а стадо в том кочевье, где Накато провела зиму, потеряло больше десятка мамонтов. Еще столько же выжили, но парша заметно попортила им шкуры.

Племя и так было небольшим и небогатым. А неудачная зима еще подорвала его благосостояние.

В итоге решили продать два или три десятка рабов. Накато отдали перекупщикам. От тех она через несколько рук дошла до базара в предгорьях. Там и купил ее снова Фарадж. Точнее — не сам Фарадж, а один из его приближенных — Экин. Купил для ухода за животными в стаде. Поразительно — никто в кочевье даже не приметил, что она лицом напоминает служанку, что прислуживала шхарт. А ведь прошел всего год!

Амади на ее недоумение пояснил: людям не свойственно замечать то, что противоречит их представлениям о жизни.

Ну, как может рабыня, заживо погребенная в могильнике ведуньи, ходить по земле?! Это ведь невозможно, всякому ясно. Да даже если бы эта рабыня вздумала совершить святотатство и удрать из могильника. Как бы она выбралась из-под земли? Одна, в темноте, без притока свежего воздуха — она обязана была умереть.

И иначе не могло быть. Потому как иначе не бывает. Иное противоречит всем законам жизни и здравого смысла.

Накато искоса поглядела на Амади. Иму прекратил свои ехидные выпады, и сидел теперь смирно. На лице Амади отражалась безмятежность.

Но Накато знала, насколько эта безмятежность обманчива! В уме колдуна наверняка зреют новые планы. Она ведь даже не знает, купил ли ее тот воин случайно, или же Амади как-то повлиял на его решение. Хотя колдуна на базаре не было…, но многое ли это значило? Уж он-то придумал бы способ.

Отломила еще кусок сладкой лепешки. Вон как Иму сверкает глазами — как пить дать, сейчас посетует на ее прожорливость! Но тот обратился не к ней, а к Амади.

— Экин тебе голову оторвет, и не только, — заявил он, глядя на того с ухмылкой. — Он девчонку для себя покупал!

— Ну-ну, — фыркнул колдун. — Чего ж он ее к стаду приставил, а не в шатер одной из своих жен определил?

— Так потому-то, — дернул плечами Иму. — А то ты не знаешь, каковы жены у Экина!

— Не знаю, — удивился тот. — На что мне его жены?

— О великий стратег и интриган, — презрительно хмыкнул Иму. — Ты и правда целый год занимался лишь тем, что окучивал всех девиц в племени, что попадались тебе на глаза? А где трезвый расчет, где острая наблюдательность, которой мы восхищались?! Стоило тебе обрести мужскую силу, утерянную некогда — и мы потеряли твою способность создавать и осуществлять великие планы!

— Вон что, — протянул Амади. — А ты? — он колюче взглянул на Накато. — Тоже так считаешь?

— Я? — та чуть не подавилась куском сладкой лепешки.

— А у нее зубы завязли в сахаре, — продолжал насмехаться Иму.

Амади задумчиво переводил взгляд с него на нее. Накато, подумав мгновение, решила лепешку таки доесть. Еще отберут — с них станется!

Колдуны и есть колдуны. Вечно у них какие-то планы и расчеты.