Он съеживается от этих слов, его тело так напряжено, что боюсь, его следующие слова снимут напряжение, освободив мальчика, но сломают мужчину, находящегося внутри. Смотрю на него, мое сердце разрывается, вера в людей блекнет, представляя ужас, который пережило его маленькое тело, и я заставляю себя подавить физическое отвращение, которое вызывают его слова, потому что боюсь, что он подумает, что это из-за него, а не из-за монстров, которые над ним надругались.

Слышу, как он пытается отдышаться, вижу, как он физически восстает против собственных слов, с усилием сглатывая. Когда он снова начинает говорить, его голос звучит более сдержанно, но от пугающе тихого тона у меня холодок бежит по коже.

— Любовь — это переломить пополам руку своему маленькому мальчику, потому что он укусил человека, который так жестко его насиловал, и который теперь не отдаст ей ее очередную гребаную дозу. Любовь — это говорить своему сыну, что он хочет этого, заслуживает этого, что никто никогда не полюбит его, если узнает. О, и чтобы завершить сделку, говорит своему сыну, что супергерои, которых он зовет во время изнасилования — погибели — да, они никогда не придут, чтобы его спасти. Никогда! — кричит он в ночь, слезы текут у нас по щекам, его плечи вздрагивают от облегчения, что он освободился от груза, который нес более двадцати пяти лет.

— Так что если это любовь… — он снова мрачно смеется, — … тогда да, первые восемь гребаных лет моей жизни, меня любили так, что ты не поверишь. — Он подходит ко мне, и даже в темноте я чувствую гнев, отчаяние, печаль, переполняющие его. Он смотрит вниз, и я вижу, как слезы, падающие с его лица, темнеют на белом бетоне. Он снова качает головой, и когда поднимает взгляд, смирение в его глазах, граничащий с ним стыд, опустошают меня. — Поэтому я и задаюсь вопросом, почему меня смущает, что я могу чувствовать что-то, кроме ненависти, зная, что она мертва? Вот поэтому, Райли, — говорит он так тихо, что я напрягаю слух.

Не знаю, что сказать. Не знаю, что сделать, потому что каждая частичка меня просто разбилась и разлетелась вокруг на мелкие осколки. На своей работе я все это слышала, но услышать подобное от взрослого мужчины, сломленного, потерянного, одинокого, обремененного грузом стыда на протяжении всей жизни, мужчины, которому я отдала бы свое сердце и душу, если бы знала, что это заберет боль и воспоминания, оставляет меня в полной растерянности.

И в ту долю секунды, когда я думаю обо всем этом, Колтон понимает, что он только что сказал. Адреналин от его признания спадает. Его плечи начинают трястись, ноги подкашиваются, и он падает на скамью позади себя. В тот миг, когда я добираюсь до него, он всхлипывает, уткнувшись в свои руки. Сердце разрывается, душа очищается рыданиями, сотрясающими все его тело, и слова «О Боже мой!» снова и снова срываются с его губ.

Обнимаю его, чувствуя себя совершенно беспомощной, но не желая отпускать, никогда и ни за что.

— Все хорошо, Колтон. Все хорошо, — повторяю я снова и снова между его словами, мои слезы падают ему на плечи, я крепко его держу, давая понять, что независимо от того, с какой высоты он будет падать, я его поймаю.

Я всегда буду его ловить.

Пытаюсь сдержать рыдания, сотрясающие мое тело, но это бесполезно. Мне больше ничего не остается, кроме как чувствовать вместе с ним, скорбеть вместе с ним, рыдать вместе с ним. И вот мы сидим в темноте, я держу его, находящегося в месте, которое всегда приносило ему покой.

Просто молюсь, чтобы на этот раз покой обрел какое-то постоянство в его израненной душе.

Наши слезы стихают, но он держится руками за голову, глаза крепко зажмурены, и столько эмоций раздирают его до самой основания. Хочу, чтобы он взял на себя инициативу, чтобы дал мне знать, как ему помочь, поэтому просто сижу тихо.

— Я никогда… никогда раньше не произносил этих слов вслух, — говорит он хриплым от слез голосом и смотрит на свои дрожащие пальцы. — Я никому не рассказывал, — шепчет он. — Наверное, думал, что если скажу это, то… не знаю, что произойдет.

— Колтон, — произношу я его имя, пытаясь придумать, что сказать дальше. Мне нужно увидеть его глаза, нужно, чтобы он увидел мои. — Колтон, пожалуйста, посмотри на меня, — говорю я как можно мягче, а он только качает головой, как маленький ребенок, который боится, что попал в беду.

Даю ему время, позволяю спрятаться в тишине и темноте ночи, мои мысли поглощены болью за этого мужчину, которого я так люблю. Закрываю глаза, пытаясь переварить все это, когда слышу, как он шепчет одну строчку, которую я никогда не ожидала услышать в этот момент.

— Человек-Паук. Бэтмен. Супермен. Железный человек.

И это ударяет по мне, словно тонна кирпичей. Что он пытается сказать мне простым шепотом. Мое сердце падает в пропасть, а разум кричит: «Нет, нет, нет, нет!»

Опускаюсь перед ним на колени, протягиваю руки к его лицу и приподнимаю его так, чтобы наши глаза встретились. И я съеживаюсь, когда он вздрагивает от моего прикосновения. Он окаменел, сделав первый шаг к исцелению. Боится того, что я теперь о нем думаю, когда знаю его секреты. Беспокоится, каким человеком я его воспринимаю, потому что в его глазах — это он позволил этим вещам с ним случиться. Ему стыдно, что я буду судить его по шрамам, которые все еще правят его разумом, телом и душой.

И он так далек от истины.

Сижу и терпеливо жду, мои пальцы какое-то время подрагивают на его щеках, пока зеленые глаза не вспыхивают и не смотрят на меня с болью, которую я не могу себе представить.

— Есть столько всего, что я хочу и должна сказать тебе сейчас… столько всего, — говорю я, позволяя своему голосу дрожать, слезам падать, а мурашкам покрывать все свое тело, — что мне хочется сказать маленькому мальчику, которым ты был, и невероятному мужчине, которым ты стал. — Он заставляет себя сглотнуть, мышцы на его челюсти пульсируют, пытаясь сдержать слезы, скопившиеся в его глазах. Вижу в них страх, смешанный с неверием.

А также я вижу надежду. Она под поверхностью, ожидает шанса почувствовать себя в безопасности, почувствовать себя защищенной, почувствовать, что любовь в нем жива.

Трепещу перед уязвимостью, которую он мне вверяет, потому что не могу представить, как трудно открыться, когда все, что ты когда-либо знал — это боль. Провожу подушечкой большого пальца по его щеке и нижней губе, он смотрит на меня, и я подыскиваю нужные слова, чтобы передать правду, которую он должен услышать.

— Колтон Донаван, это не твоя вина. Если ты услышишь хоть что-то, из того, что я тебе скажу, пожалуйста, пусть это будет это. Ты носишь это в себе так долго, и мне нужно, чтобы ты услышал, как я говорю тебе, что ничего из того, что ты сделал ребенком или мужчиной, не заслуживало того, что с тобой случилось. — Его глаза расширяются, он слегка разворачивается, раскрываясь в своей защитной позе, и я надеюсь, что эта реакция связана со мной. Что он слушает, понимает, слышит. Потому что я так много хотела сказать ему о том, что предполагала долгое время, а теперь знаю. Теперь я могу выразить свои предположения.

— Тебе нечего стыдиться ни тогда, ни сейчас, никогда. Я благоговею перед твоей силой. — Он начинает спорить со мной, и я просто прикладываю палец к его губам, успокаивая, прежде чем повторить то, что сказала. — Я благоговею перед твоей силой держать все это в себе все это время и не разрушить себя. Ты не испорченный, не изувеченный и не безнадежный, а скорее жизнерадостный, храбрый и благородный. — На последнем слове мой голос срывается, и я чувствую, как под моей рукой его подбородок дрожит, потому что мои слова так трудно слушать после того, как столько лет он думал о себе совершенно обратное, но он не сводит с меня глаз. И уже одно это говорит о том, что он открывается для идеи исцеления.

— Ты прибыл из места непостижимой боли, и все же ты… ты тот невероятный свет, который помог исцелить меня, помог исцелить моих мальчиков. — Я качаю головой, пытаясь подобрать слова, чтобы выразить свои чувства. Чтобы он понял, что в нем столько света, когда все, что он так долго видел — это тьма.