Смотрю, как она уходит, пытаясь понять, каково это — оказаться на ее месте. Потерять и работу, и мужчину, которого ты считаешь своим.

И когда я слышу, как выдыхает рядом Колтон, мне действительно жаль ее.

Ну… не то чтобы очень.

Приглушенный звук вытаскивает меня из сна. А я так устала — так хочу погрузиться в слепящее забвение, потому что очень мало спала за последние две недели — что закрываю глаза и списываю это на урчание двигателя самолета. Но теперь, проснувшись, когда я слышу это во второй раз, знаю, что ошибаюсь.

Открываю глаза, поражаясь тому, что вижу. Образ моего безрассудного плохого мальчика — глаза крепко сжаты, зубы кусают нижнюю губу, а лицо окрашено горем, стекающим по его щекам — полностью разрушен в безмолвной тишине. На мгновение застываю в нерешительности.

Я не уверена, потому что в последние несколько дней не чувствовала между нами связи. С одной стороны, мне кажется, он пытается оттолкнуть меня — держать на расстоянии вытянутой руки — поддерживая лишь легкомысленные разговоры. Говоря, что у него болит голова, что ему нужно поспать, как только я заводила речь о чем-то серьезном.

А потом были странные моменты, когда он думал, что я не обращаю на него внимания, и я замечала, что он смотрит на меня через окно палаты с выражением болезненного благоговения, с тоской, пронизанной грустью. И этот странный взгляд всегда вызывал у меня озноб.

Он всхлипывает и медленно открывает глаза, боль в них так очевидна, мой взрослый мужчина изранен слезами испуганного маленького мальчика. Он на мгновение отводит взгляд, и я вижу, как он пытается собраться, но только зажмуривается и плачет еще сильнее.

— Колтон? — поднимаюсь из своего кресла, находящегося в откинутом положении, начиная протягивать руку, но затем в неуверенности отступаю, потому что в его глазах отражается абсолютная опустошенность. На мою неуверенность отвечает Колтон, глядя на мою руку и качая головой, будто лишь одно мое прикосновение разрушит его на части.

И все же я не могу устоять. Не смогу никогда, когда дело касается Колтона.

Я не могу позволить ему молча страдать от того, что пожирает его душу и тенью ложится на его лицо. Я должна быть связана с ним, утешить его единственным способом, который, казалось бы, работал в течение последних нескольких недель.

Расстегиваю ремень безопасности и пересекаю расстояние между нами, глазами спрашивая, можно ли войти с ним в контакт. Я не даю ему ответить — не даю ему еще одного шанса оттолкнуть меня — и скорее сажусь к нему на колени. Обхватываю руками, как могу, прижимаюсь головой к его шее и просто остаюсь так в успокаивающем молчании.

Его грудь содрогается, дыхание прерывается.

Слезы падают, либо очищая душу, либо предвещая надвигающееся опустошение.

— Мне не нужна чертова инвалидная коляска!

Он говорит это в четвертый раз, и это единственное, что он сказал мне с тех пор, как проснулся в самолете. Кусаю губу и наблюдаю, как он противостоит медсестре, та снова подталкивает кресло сзади под его колени, не говоря ни слова своему трудному пациенту. Вижу, как он начинает уставать от напряжения, выходя из машины, и проходит примерно полтора метра к двери, прежде чем остановиться и опереться рукой о стену. Напряжение настолько очевидно, что я не удивляюсь, когда он в конце концов сдается и садится.

Я рада, что написала всем заранее и сказала оставаться в доме и не встречать нас на подъездной дорожке. Наблюдая за усилиями, которые потребовались ему, чтобы выйти из самолета и сесть в машину, я подумала, что он мог бы смутиться, если бы у него появились зрители.

Папарацци все еще кричат по ту сторону закрытых ворот, требуя от Колтона фотографию или комментарий, но Сэмми и его новые сотрудники делают свою работу, сохраняя этот момент в тайне, за что я им очень благодарна.

— Просто дайте мне гребаную минуту, — рычит он, когда медсестра начинает толкать его кресло, и я вижу, что головная боль снова ударяет по нему, он обхватывает голову руками, пальцами сгибая козырек бейсболки и просто сидит.

Делаю глубокий вдох, в безмолвии стоя в стороне, пытаясь понять, что с ним происходит. И после его молчаливого срыва в самолете, я знаю, что это больше, чем просто головные боли. Больше, чем авария. Что-то изменилось, и я не могу понять причину противоборства его личностей.

И того факта, что я не могу понять, почему мои нервы на пределе.

Колтон прижимает руки к кепке, и я вижу напряжение в его плечах, когда он пытается приготовиться к боли в своей голове. Иду к нему, не в силах сопротивляться, пытаясь как-то помочь, хотя знаю, что ничего не могу сделать, и просто кладу руки ему на плечи, чтобы он знал, что я рядом.

Что он не одинок.

— Мне не нужна гребаная медсестра, присматривающая за мной. Я в порядке. Правда, — говорит Колтон, откинувшись на спинку кресла. Все ушли вскоре после нашего приезда, понимая, в каком угрюмом настроении был Колтон, все, кроме Бэкса и меня. Последние тридцать минут Колтон находился на террасе наверху, потому что после долгого пребывания в больнице ему хотелось просто спокойно посидеть на солнце. Покой, который он не получает, так как спорил со всеми о том, что он совершенно здоров и просто хочет, чтобы его не трогали.

Бэкс складывает руки на груди.

— Мы знаем, что ты упрямый и все такое, но ты сильно пострадал. Мы не собираемся оставлять тебя…

— Оставь меня в покое, Дениелс. — Рявкает Колтон, и в его тоне слышится раздражение, Бэкс подходит к нему. — Если бы мне надо было, чтобы ты вставил свои пять копеек, я бы сказал.

— Ну, так взломай копилку, потому что я собираюсь дать тебе целую чертову банкноту, — говорит он, наклоняясь ближе к Колтону. — У тебя болит голова? Ты хочешь вести себя как придурок, потому что тебя заперли в чертовой больнице? Хочешь сочувствия, которого не получаешь? Что же, чертовски плохо. Ты чуть не умер, Колтон — умер — так что заткнись нахрен и перестань быть мудаком по отношению к людям, которые больше всего о тебе заботятся. — Бэкс в раздражении качает головой, а Колтон только натягивает кепку пониже на лоб и дуется.

Когда Бэкс говорит, его голос тихий — спокойный расчет, который он использовал со мной, когда мы были в гостиничном номере в ночь перед аварией.

— Не хочешь, чтобы медсестра Рэтчет мыла у тебя внизу губкой? Это я тоже понимаю. Но у тебя есть выбор, потому что либо она, либо я, либо Райли будем мыть твои яйца каждый вечер, пока врачи не разрешат тебе мыться самому. Знаю, кого бы я выбрал, и уж точно, черт возьми, не себя или большую, грубую немку с кухни. Я люблю тебя, чувак, но моя дружба подводит черту, когда дело доходит до прикосновений к твоим причиндалам. — Бэкс отходит назад, его руки по-прежнему скрещены, а брови подняты. Он пожимает плечами, повторяя вопрос.

Когда Колтон молчит, и вместо этого злобно смотрит из-под козырька кепки, вступаю я — усталая, раздраженная, и желающая побыть наедине с Колтоном — чтобы попытаться снова исправить наш мир.

— Я остаюсь, Колтон. Без вопросов. Я не оставлю тебя здесь одного. — Я просто поднимаю руки, когда он начинает спорить. Упрямый засранец. — Если хочешь продолжать вести себя как один из мальчиков, когда они устраивают истерику, тогда я начну относиться к тебе как к одному из них.

Впервые с тех пор, как мы вышли во внутренний дворик, Колтон поднимает глаза, чтобы встретиться со мной взглядом.

— Думаю, всем пора уходить. — Его голос низкий и полный злобы.

Подхожу ближе, желая, чтобы он знал, что может припираться сколько угодно, но я не отступлю. Бросаю ему в лицо его же собственные слова. Я даже не уверена, что он их помнит.

— Мы можем сделать это по-хорошему или по-плохому, Ас, но будь уверен, будет по-моему.

Удостоверяюсь, что Бэкс запер входную дверь, прежде чем схватить тарелку с сыром и крекерами, и вернуться наверх. Нахожу Колтона на том же месте в шезлонге, но он снял кепку, откинул голову и закрыл глаза. Останавливаюсь в дверях и наблюдаю за ним. Смотрю на выбритую полоску, волосы на которой начинают отрастать поверх его отвратительного шрама. Замечаю линию, прочерчивающую его лоб, которая говорит мне, что он чувствует, что угодно, только не покой.