— Кровь ребенка, которого я никогда не увижу, но которого мы создали вместе… — на последних словах его голос срывается, но он не отрывает от меня глаз, убеждаясь, что я вижу в них все — горе, неверие, потерю.

— Все эти эмоции… все, что происходило… попытки переварить все это были похожи на попытки сделать глоток воды из гребаного пожарного шланга. — Он снова выдыхает и на мгновение закрывает глаза, ошеломленный воспоминаниями и тем, как лучше их объяснить. — И я до сих пор не знаю, смогу ли когда-нибудь это переварить, Рай. Но одно я знаю точно, — говорит он, сжимая пальцами мои щеки, усиливая уверенность в своих словах, — когда я сидел в комнате ожидания и доктор сказала мне… о ребенке… меня наполнили чувства, которые я никогда не думал, что смогу испытывать, — говорит он с непоколебимым взглядом и полным благоговения голосом, заставляя мое сердце таять от надежды на то, о чем я никогда даже и не могла себе представить.

Подушечкой большого пальца он вытирает слезу, сбегающую по моей щеке, я даже и не знала, что плачу, и продолжает:

— И сидя в этой проклятой больничной палате, ожидая, когда ты очнешься… я осознал, что ты для меня значишь, что мы вместе создали — лучшие частицы нас соединились вместе. А потом до меня дошло, — говорит он с такой нежностью в глазах, что, когда я открываю рот, чтобы что-то сказать, ничего не выходит. Он мягко улыбается мне, облизывая нижнюю губу. — Я понял, то, что она сделала со мной не обязательно случится снова. Что я могу дать кому-то жизнь, которой у меня никогда не было, Райли. Жизнь, которую ты показала, что для меня возможна.

Воздерживаюсь от слов, врывающихся в мою голову, когда сказанное Колтоном разрушает все виды защиты, которыми я когда-либо оплетала свое сердце. Мои пальцы на его бицепсах напрягаются, а подбородок дрожит от нахлынувших эмоций.

— Нет, не плачь, Рай, — бормочет он, наклоняясь и целуя дорожки слез, бегущие по моим щекам. — Ты уже достаточно плакала. Я просто хочу сделать тебя счастливой, потому что, черт возьми, детка, это ты сделала все другим. Ты позволила мне увидеть, что мой самый большой страх — проклятый черный яд — на самом деле вовсе не был страхом. Он был предлогом не открываться, говоря, что все, на что я способен — это нести боль и заразить своими демонами другого. Но я знаю — знаю — что никогда не смог бы причинить боль ребенку — родной плоти и крови. И я чертовски уверен, что ты никогда не причинишь никому вреда, просто назло мне.

На его глаза наворачиваются слезы, на мгновение он их опускает и качает головой, исповедь и очищение его души, наконец, берут свое. Но когда он поднимает на меня взгляд, несмотря на слезы, я вижу в нем такую ясность, такое благоговение, что у меня перехватывает дыхание. Мое сердце, украденное им давным-давно, несомненно, принадлежит ему.

— Это похоже на то, как из ужасной тьмы, в которой мне пришлось жить всю свою жизнь, появляется невероятный луч света.

Его голос срывается, слезы капают, мы сидим в этой чудовищно большой постели, тела обнажены, прошлое больше не сокрыто, сердца обнажены и абсолютно беззащитны, и в то же время никогда в жизни я не чувствовала себя более уверенной в ком-либо другом.

Он приподнимает мою голову, чтобы я на него взглянула.

— Так ты не против?

Смотрю на него, не совсем понимая, о чем он спрашивает, но надеясь, что мои предположения верны.

Колтон

— Боже, мне нужно знать, что ты не против, Рай? — вглядываюсь в ее лицо в поисках каких-либо признаков того, что на этом пути она со мной, потому что сейчас мое гребаное сердце колотится, а грудь сжимается с каждым чертовым вздохом.

Ее фиалковые глаза — единственные, которые когда — либо могли заглянуть мне в душу и увидеть все, что я скрывал — смаргивают слезы и пытаются осмыслить сказанное мною о том, чего я никогда не хотел, а теперь хочу с ней.

Все наши завтра.

Возможности.

Чертово будущее.

Финальный гребаный клетчатый флаг.

И в глубине души я абсолютно точно знаю, что чувствую к этой женщине, которая ворвалась в мою чертову жизнь, схватила меня за яйца — и, очевидно, за сердце — и никак не отпускает. Не могу противиться мимолетному желанию, чтобы успокоить дурные предчувствия, пронизывающие меня, облегчить волнения в душе, которую я всегда считал обреченной на адские муки. Наклоняюсь и прижимаюсь к ее губам, используя их податливость в качестве молчаливого подтверждения, о котором она даже и не подозревает, что дает мне.

Смотрю на свои руки, дрожащие на ее щеках, и знаю, что эта дрожь не имеет ничего общего с чертовым несчастным случаем, все это связано с заживающими ранами, такими старыми и покрытыми рубцами, что я никогда бы не подумал, что их можно излечить. Поднимаю глаза, чтобы снова встретиться с ней взглядом, потому что, говоря ей это, мне нужно, чтобы она знала, пусть до нее у меня было много женщин, но она единственная, черт возьми, кто когда-либо это услышит.

— Я говорил тебе во Флориде, что всегда использовал адреналин — скорость, женщин — чтобы заполнить пустоту, которую всегда чувствовал. А теперь… — качаю головой, не зная, как заставить слова, бегающие кругами в моей гребаной голове, звучать связно. Делаю глубокий вдох, потому что это самые важные слова, которые я когда-либо говорил. — Рай, все это не имеет значения. Все, что мне нужно — это ты. Только. Ты. И мальчики. И все что мы создадим вместе.

По коже бегут мурашки, я так ошеломлен всем — моментом, чувством, гребаной беззащитностью — что вынужден сглотнуть, на мгновение закрыв глаза. И когда я их открываю, сострадание и любовь в ее глазах — и простая мысль о том, что я вижу ее любовь, принимаю ее — заставляют мой пульс учащенно биться от эйфории, которую она приносит, и это разрушает последний барьер моего прошлого.

— Я люблю тебя, Райли. — Шепчу я. Груз, лежащий на моей груди взрывается, рассыпаясь на миллион гребаных осколков, освобождая мою душу, взмывающую вверх, как Боинг-747.

Он любит меня.

Эта мысль снова и снова проносится у меня в голове, во мне бурлит адреналин.

Он только что сказал, что любит меня.

Слова ускользают от меня, волна любви и гордости за этого мужчину накрывает меня, окутывая коконом возможностей и успокаивая любые сомнения, которые могли у меня остаться.

— Колтон… — я так переполнена эмоциями, что не могу подыскать слов, чтобы сказать ему то, чего так долго ждала.

— Ш-ш-ш, — говорит он, поднося палец к моим губам и застенчиво улыбаясь. — Дай мне закончить. Я люблю тебя, Райли. — Теперь, когда он обрел опору в этом новом мире, его голос звучит увереннее. Его улыбка становится шире, как и моя, палец все еще прижат к моим губам. — Думаю, что всегда любил… с той проклятой первой ночи. Ты была тем ярким пятном — той гребаной искрой — от которой я не мог спрятаться, даже когда меня поглотила тьма. Бог мой, детка, мы столько всего пережили, что я… — его голос стихает, влага, скопившаяся в его глазах, стекает по щеке.

Всхлипываю, сдерживая рыдания, потому что сейчас невозможно не плакать. Протягиваю руку и обхватываю его щеки, щетину, грубую и успокаивающую под моими ладонями, и прижимаюсь губами к его губам, он обнимает меня и крепко прижимает к своему телу. Касаюсь лбом его лба и запускаю пальцы ему в волосы и, стиснув их в кулак, оттягиваю его голову назад, чтобы посмотреть в глаза.

— Я люблю тебя, Колтон. Я так давно хотела сказать тебе эти слова. — Смеюсь, не в силах сдержать бурлящее во мне счастье. — Я люблю тебя, храброго, удивительного, сложного, упрямого, великолепного мужчину, которого, кажется, мне никогда не будет достаточно…

Его губы захватывают мои, мы сливаемся в поцелуе, наполненном таким количеством эмоций, что я не могу сдержать льющихся слез, или повторяющегося шепота слов, которые я так долго сдерживала, и которые наконец вырвались на свободу.