Мое сердце разрывается из-за мужчины, которого я люблю. Разлетается к чертовой матери на мельчайшие осколки из-за воспоминаний, которые только что появились в этом потерянном, извиняющемся взгляде, полном стыда. Протягиваю руку и беру в ладони его подбородок, пытаясь смягчить боль, запечатленную на великолепных чертах его лица.

— Шшшш, Колтон, все в порядке. Тебе не нужно ничего объяснять. — Наклоняюсь вперед и прижимаюсь поцелуем к кончику его носа, как делает он, а затем лбом к его лбу. — Просто знай, что я здесь с тобой, если захочешь.

Он с дрожью выдыхает и прижимает меня к себе, пытаясь заставить меня чувствовать себя в безопасности, когда я, кто должен делать это для него.

— Я знаю, — бормочет он в спускающиеся сумерки. — Знаю.

И от меня не ускользает то, что он позволил мне поцеловать все его татуировки — выразить любовь ко всем символам его жизни — за исключением одного, обозначающего месть.

Колтон

— Ублюдок!

Где я, черт возьми, нахожусь? Резко просыпаюсь и сажусь. Мое сердце колотится, голова раскалывается, я задыхаюсь. Пот стекает по моей коже, когда я пытаюсь провернуть в голове беспорядочную череду образов, плывущих на меня, а затем обрушивающихся из моих снов. Воспоминания исчезают, как чертовы призраки, как только я просыпаюсь и не оставляют ничего, кроме горького привкуса во рту.

Да, нас двое — кошмары и я — и мы тесно связаны. Как долбаные закадычные друзья.

Бросаю взгляд на часы. Сейчас только семь тридцать утра, а мне уже хочется выпить — пошло оно всё — чертову бутылку виски, чтобы справиться с этими проклятыми снами, которые станут моей смертью. Поговорим о долбаной иронии. Воспоминания о катастрофе, которую я, черт возьми, не могу вспомнить, убьют меня в попытках их вспомнить.

Можно сказать, облажался с большой буквы?

Громко смеюсь, но в ответ слышу стук хвоста Бакстера о подушку на полу рядом со мной. Похлопываю по кровати, чтобы он вскочил на нее, и после небольшой ласки борюсь с ним, опрокидываясь на кровать, и смеясь над его дико облизывающим языком.

Откидываюсь на подушку и закрываю глаза, пытаясь вспомнить, что, черт возьми, мне снилось, какие пустые места в моем сознании я могу попытаться заполнить. Абсолютно ничего.

Господи Иисусе! Дай мне чертову зацепку.

Бакстер скулит рядом со мной. Открываю глаза и смотрю на него, ожидая, что щенячьи глаза попросят внимания. Нет. Ни в малейшей степени. Не могу удержаться от смеха.

Чертов Бакстер. Лучший друг человека, а также чертовски комичное утешение, когда оно необходимо больше всего.

— Серьезно, чувак? Если бы я мог лизать себя так, мне бы не нужна была женщина. — Мои слова ни в коей мере не останавливают его, он заканчивает приводить себя в порядок. Спустя время Бакстер останавливается и смотрит на меня, склонив голову, практичный язык свисает сбоку. — Не смотри на меня так самодовольно, ублюдок. Можешь думать, что ты теперь вожак со всей этой гибкостью и всем остальным дерьмом, но, чувак, ты бы тоже продержался ради киски Рай. Гребаной вуду высшего класса, Бакс. — Протягиваю руку, чешу его макушку и снова смеюсь, качая головой.

Неужели я настолько отчаялся, что разговариваю со своей собакой о сексе? А доктор сказал, что я не тронулся мозгами? Черт, думаю, он сделал скальпелем слишком много поворотов по треку направо.

Бакстер встает и спрыгивает с кровати.

— Понятно, использовал меня, а затем бросил, — говорю я ему, и мне вспоминаются слова Райли в первую ночь, когда мы встретились. Трахнуть и бросить. Твою мать, Райли. Высший класс, чертовски великолепна, с дерзким ртом и непокорным поведением. Как, вашу мать, мы добрались оттуда сюда?

Клянусь Богом, жизнь — гребаная череда моментов. Некоторые неожиданные. Большинство нет. И очень немногие несущественные. Черт, если бы я когда-нибудь ожидал, что украденный поцелуй приведет к этому. Ко мне и Райли.

Гребаные клетчатые флаги и все такое.

Когда начинается головная боль, переворачиваюсь на кровати, чтобы взять с тумбочки обезболивающее. Такое чувство, что моя голова взрывается яркой белой вспышкой — взрыв воспоминаний о собрании гонщиков ударяет по мне, словно гребаной кувалдой — а затем исчезает, прежде чем я могу удержать хоть десятую часть того, что промелькнуло.

— Проклятье! — встаю с постели, головокружение не такое сильное, как вчера. Или позавчера. Чувствую беспокойство, пытаясь заставить себя вспомнить, заставить свою гребаную голову вспомнить все, что я только что видел. Расхаживаю по спальне, разум не рисует ничего, кроме долбаные пробелов. Я расстроен, чувствую себя чертовски ограниченным, неустойчивым.

Скорее облажавшимся, чем нет.

Я больше не чувствую себя собой. А мне это сейчас нужно больше всего на свете. Быть собой. Контролировать. Быть на вершине своей гребаной игры.

По-прежнему быть Колтоном мать его Донаваном.

— Ааааа! — кричу я, потому что потрахаться — это именно то, что мне сейчас нужно. Что поможет мне найти гребаного себя, каким я должен быть снова. Я могу расхаживать перед окном спальни, но мой член тверд как камень, и мои яйца такие чертовски синие, что я скоро превращусь в проклятого папу Смурфа, если док не выпишет меня в ближайшее время.

Удовольствие, чтобы похоронить боль, чтоб меня. Когда ты не можешь получить удовольствие, какого черта делать с болью?

И будь я проклят, если это не самая худшая — самая сладкая пытка — спать рядом с единственной женщиной, о которой я когда-либо мечтал. Не могу больше выносить этот чертов день. Несмотря на то, что голова болит, как сука, одна лишь мысль о Райли заставляет меня потянуться, чтобы сжать свой член, убедиться, что он не съежился и не отвалился от того, что, мать его, не используется по назначению.

Да, он все еще там.

А потом моя рука дрожит. Трясется так, что мои пальцы больше не могут удерживать собственный член.

Гребаный ублюдок! Сейчас меня чертовски трясет от разочарования. Собой, долбаным Джеймсоном за то, что врезался в меня, гребаным миром в целом! Это заточение душит меня. Заставляет срываться с катушек! Я схожу нахрен с ума!

Поднимаю подушку, лежащую рядом со мной, на диване и бросаю ее в стеклянную стену перед собой, прежде чем плюхнуться в кресло.

— Черт! — зажмуриваю глаза, и вдруг чувствую, как изображения увеличиваются и сталкиваются в быстром темпе, ударяясь о мое сознание. Яркая вспышка белого возвращается с удвоенной силой, одновременно нанося сокрушительный удар и парализуя.

Давай, давай, давай. Давай, три-четыре. Давай, детка. Давай, давай, давай.

Слишком быстро.

Черт!

Человек-Паук. Бэтмен. Супермен. Железный человек.

Открываю глаза, когда воспоминания, потерянные для меня, возвращаются в цвете высокой четкости.

Желудок уходит в ноги, когда забытые чувства поражают меня. Страх душит, я пытаюсь собрать воедино аварию из пустот моей памяти размером с дырки швейцарского сыра.

Приступ тревоги бьет по мне в полную силу, и я не могу от нее отделаться. Головокружение. Умопомрачение. Тошнота. Страх. Все четыре чувства смешиваются, как ингредиенты холодного чая Лонг-Айленд, за который я бы сейчас убил нахрен, тело дрожит от крошечных кусочков знаний, которые моя память решила мне вернуть.

Чувствую себя, как на американских горках, в момент свободного падения, когда я изо всех сил пытаюсь вдохнуть.

Смирись с этим, Донаван. Хватит быть такой тряпкой! Будь я проклят, потому что сейчас я хочу только Райли. А я не могу ее получить. Поэтому я раскачиваюсь взад-вперед, как проклятый слабак, чтобы не позвонить ей в первый день, когда она с мальчиками.

Но, черт меня возьми, если она мне не нужна, особенно потому, что сейчас я это понимаю… понимаю ее. Понимаю клаустрофобию, калечащую ее, потому что сейчас я даже не могу просто двигаться. Все, что я могу, вашу мать, сделать, это лежать на полу, в глазах все плывет, комната вращается, в голове стучит.