Райли. Гребаные клетчатые флаги и прочая хрень.

Иду к кровати, зная, что часами могу сидеть и смотреть на нее. Темные локоны веером рассыпались по моей подушке, майка прикрывает эти идеальные гребаные груди и задирается на животе, так что лунный свет показывает шрамы ее прошлого. Шрамы, которые лишили ее будущего, которое она считала невозможным еще три гребаных дня назад.

Провожу рукой по своему боку, наблюдая за ней, скольжу по чернильным шрамам, которые напоминают мне о будущем, которое я никогда не представлял себе возможным, по крайней мере, так было три гребаных дня назад, и мои пальцы задерживаются на последнем — неокрашенном и пустом. Единственном, с чем мне нужно разобраться, прежде чем я буду знать наверняка, смогу ли я сделать то, к согласию чего пришли мои голова и сердце.

Потому что багаж может оказаться могущественной штукой. Он может сдерживать вас. Мешать двигаться дальше. Убить. И иногда чувств недостаточно, чтобы вырваться из его хватки. Чтобы позволить себе двигаться дальше. Но это прямо как гребаный снег на голову, стоя здесь, наблюдая, как ее грудь поднимается и опускается, пришло время моему багажу из 747-го — и прочему дерьму — отправиться в долбаный полет.

Потому что я выбираю бой.

У меня перехватывает дыхание, когда я понимаю, что хочу этого. Чертовски хочу ее. В своей жизни — днем, ночью, сейчас, потом — и эта мысль ошеломляет меня. Ломает и исцеляет. Укрощает неукротимого засранца. Охренеть.

Качаю головой и тихо смеюсь. Думаю, я должен признать, что по всем пунктам от «А» до гребаного «Я», я больше не могу сопротивляться. Тихонько опускаюсь на кровать рядом с ней и отгоняю образы той ночи, когда мы в последний раз лежали в ней вместе.

Поддаюсь нужде, пульсирующей во мне, словно адреналин, которого я жажду. Тянусь к ней и крепко прижимаю к себе. Когда я это делаю, она перекатывается в моих объятиях так, что ее лицо утыкается мне в подбородок, ее руки прижаты между нашими грудями, а тепло ее дыхания щекочет мою кожу, и она шепчет:

— Я люблю тебя, Колтон.

Так тихо, что я почти не слышу. Так тихо и сонно, что я понимаю, она все еще спит, но это не важно, мое дыхание останавливается. Пульс учащается, сердце сжимается. Открываю рот, но тут же закрываю, сглатывая, потому что чувствую себя так, будто только что проглотил кусок ваты. Делаю единственное, что в моих силах. Целую ее в макушку.

Хочу обвинить в этом гребаный алкоголь. И хочу думать, что когда-нибудь, возможно, произнесу эти слова, не чувствуя, что вскрываю старые раны, чтобы вновь занести в них заразу.

Хочу надеяться, что нормальность может оказаться для меня возможной. Что эта женщина, свернувшаяся клубочком рядом со мной, действительно мое лекарство.

Поэтому я довольствуюсь единственными словами, которые есть, теми, которые, как я знаю, имеют значение.

— Я обгоню тебя, Рай. — Целую ее в плечо. — Спокойной ночи, детка.

— Церемония начинается в четыре. Ты ведь будешь там?

— Да, мамочка! Мы там будем. — Отзывается Шейн с широкой ухмылкой на лице, направляясь к двери слегка развязной походкой, и ключами от машины, дребезжащими в руке.

— Боюсь, мы создаем чудовище. — Я смеюсь, глядя на Колтона, который стоит, прислонившись плечом к стене, и пристально смотрит на меня. Замечаю темные круги у него под глазами, они там уже в течении последних нескольких недель, и мне грустно, что ему снова снятся кошмары, а он со мной о них не разговаривает. С другой стороны, он вообще ни о чем со мной не разговаривает, кроме работы, или мальчиков, или сегодняшней церемонии разрезания ленточки во ознаменовании начала действия проекта. И это странно. Не то чтобы между нами что-то было не так, на самом деле все наоборот. Он более внимателен, чем когда-либо, но такое чувство, что это его способ компенсировать тот факт, что мы все еще не поговорили о выкидыше.

Он попросил пространства, и я ему его дала, не говоря о потере или о том, как я себя чувствую, и как с этим справляюсь. Я даже зашла так далеко, что не сказала ему о назначенном мне вчера приеме.

Понимаю, мы оба справляемся с этим по-своему. Его способ — отгородиться, разобраться в этом в одиночку, а мой — держаться за него чуть крепче, нуждаться в нем чуть больше. Образовавшуюся между нами дистанцию я могу выдержать — знаю, это временно — но в то же время меня убивает осознание того, что ему больно. Больно мне, так как я нуждаюсь в нем и не могу просить о большем. Нуждаюсь в контакте, который всегда присутствовал между нами.

Что предоставляю ему пространство, о котором он просил, когда единственное, что мне хочется сделать, это все исправить.

Посреди ночи, просыпаясь от снов, наполненных образами автокатастроф и залитых кровью полов, я наблюдаю, как он спит, и мои мысли блуждают по тем глубоким, темным мыслям, от которых я могу спрятаться средь бела дня. Мне интересно, не зациклился ли он на выкидыше, потому что беспокоится, что, возможно, ребенок — это то, чего я сейчас хочу. Что, возможно, мы обречены, потому что сам он никогда его не захочет.

Но если я не могу поговорить с ним, если он меняет тему, когда я пытаюсь ее поднять, как я могу сказать ему, что все совсем иначе.

И да, пока я думаю об этом, мысль о ребенке не может меня покинуть. Я не могу позволить себе думать, что после аварии мне будет предоставлен этот чудесный шанс больше, чем раз в жизни. Такая надежда может погубить, если это все, за что вы держитесь.

Но что, если я цепляюсь за надежду, что он заговорит со мной — вернется ко мне — вместо того, чтобы медленно ускользать сквозь мои пальцы? Разве такая надежда не погубит меня? Бэкс сказал мне сидеть тихо, что, насколько он может судить по их многолетней дружбе, Колтон разбирается со своим дерьмом, но не позволять ему слишком отдаляться. Как, черт возьми, я могу точно знать, когда далеко будет слишком?

Мне необходимо, чтобы он нуждался во мне так же сильно, как и я в нем, во время того, как я переживаю потерю частички чего-то, что принадлежало исключительно нашим… и тот факт, что он этого не чувствует, убивает меня. Да, по ночам, когда мы спим, он обнимает меня, но его мысли где-то далеко. Вероятно, в последнее время он с головой ушел в бесконечные сообщения и приглушенные разговоры по телефону. Те, которые нервируют меня, несмотря на то, что в глубине души я знаю, он мне не изменяет.

Но он что-то скрывает, с чем-то разбирается, но без меня, а мне нужно, чтобы он помог мне справиться с произошедшим.

Пытаюсь убедить себя, что именно отсутствие физического контакта заставляет меня слишком много обо всем этом думать. Анализировать. Каждую ночь, лежа в его объятиях, крепко прижимаясь к его груди, я нахожусь именно там, где хочу быть, мы еще не занимались любовью с тех пор, как вернулись из больницы. Мы целуемся, но когда я пытаюсь углубить поцелуй, провести руками по его телу и соблазнить его, чтобы он возжелал меня также, как я желаю его, он удерживает меня за запястья и уговаривает подождать, пока я не почувствую себя лучше, несмотря на то, что я сказала ему, что мне не больно и что я в полном порядке. Что я хочу почувствовать его внутри себя, соединиться с ним, снова оказаться в его власти.

Отказ причиняет мне боль, потому что я знаю Колтона — знаю его мужскую силу, физическую потребность, в которой он до боли нуждается — так почему же он не воспользуется ей, не возьмет меня, если страдает от боли, которую я вижу в его глазах?

Отмахиваюсь от этих мыслей и сосредотачиваюсь на изумрудных глазах. На мужчине, которого я люблю. Мужчине, который, боюсь, ускользает от меня.

— Чудовище? Нет, — говорит он, качая головой и улыбаясь, приподнимая левый уголок губ, и ямочка на его щеке становится глубже. — Подросток без поводка? Более верно.

Улыбаюсь ему, он сокращает расстояние между нами, ему предоставлена полная свобода, чтобы прикоснуться ко мне, так как остальные мальчики сейчас на бейсбольной тренировке и встретятся с нами позже на церемонии.