Не знаю, что сказать, что подумать, поэтому говорю первое, что приходит в голову.

— Ты в порядке? Хочешь поговорить об этом?

Он ослабляет хватку и прижимает ладони к моей спине, притягивая к себе еще сильнее, если это вообще возможно, прерывисто дыша. Он пугает меня, не в плохом смысле, но в том смысле, что должно было произойти что-то грандиозное, чтобы получить от него подобную реакцию.

Он отстраняется и закрывает глаза, прежде чем я успеваю в них заглянуть, трет лицо ладонями, а затем громко выдыхает. Опускает голову и трясет ею, и я ненавижу то, что не могу сейчас увидеть его лицо.

— Я сделал… — он снова выдыхает, и я кладу руку ему на колено. Он лишь кивает головой, будто разговаривает сам с собой, а потом его тело снова напрягается, прежде чем он начинает говорить. — Я сделал то, что ты сказала.

Что? Пытаюсь понять, что именно я сказал ему сделать.

— Я сделал то, что ты сказала, и теперь… Теперь у меня голова идет кругом. В ней проклятый бардак.

Сижу рядом с ним и жду, когда он посмотрит мне в глаза, в его голосе слышится грусть.

— Что ты сделал?

Он хватает меня за руку, переплетает наши пальцы и крепко их сжимает.

— Я нашел свою маму.

У меня перехватывает дыхание, потому что, когда я про это говорила, ни за что на свете не подумала бы, что он на самом деле это сделает. И теперь я не знаю, что сказать, потому что я катализатор всей этой боли.

— Колтон… — это все, что я могу сказать, все, что могу — это поднять наши руки и поцеловать тыльную сторону его ладоней.

— Келли позвонил мне, когда я был… Вот дерьмо! Я пропустил церемонию. Я тебя подвел. — И я слышу абсолютное неверие в его голосе, что он действительно забыл.

— Нет, нет, нет, — шепчу я ему, пытаясь сказать, что это не имеет значения. Важно то, что он смотрит в лицо своим страхам. — Все в порядке. — Я снова сжимаю наши руки.

— Мне так жаль, Рай… я просто… я даже не могу сейчас нормально мыслить. — Он отрывает от меня глаза и стыдливо их отводит, а другой рукой вытирает слезы со щек. — Знаешь… — он качает головой, глядя на темный трек перед нами, — …забавно, что это место, куда я прихожу, чтобы забыть все, сегодня пришло мне в голову первым, куда я отправился, чтобы примириться со всем этим.

Следую за его взглядом и смотрю на трассу, оценивая грандиозность всего — трассы и его действий. Мы сидим молча, и меня поражает важность его слов. Он пытается посмотреть правде в глаза, двигаться дальше, начать исцеляться. И я никогда так им не гордилась.

— Пару месяцев назад я спросил отца, знает ли он, что с ней случилось. Он связал меня с детективом — его зовут Келли — которого нанял, когда я был моложе, и который следил за ней в течение десяти лет, чтобы убедиться, что она не вернется за мной. — Его голос ровный, такой контраст с всхлипами отчаяния, которые были несколько мгновений назад, и все же я чувствую, что его эмоции находятся на грани, вибрируя прямо под поверхностью. — Он звонил мне сегодня. Он ее нашел. — Он смотрит на меня, и его несчастный взгляд — потерянного маленького мальчика, пытающегося найти свой путь — убивает меня, рушит власть над эмоциями, которые я пытаюсь удержать, чтобы я смогла быть сильной ради него.

Быть его опорой, пока он рассыпается на части.

Падает первая слеза, я протягиваю руку и кладу ладонь ему на щеку, простое прикосновение, которое так много говорит о том, что я думаю, что чувствую, что знаю о том, что ему от меня нужно. Наклоняюсь, его челюсть сжимается под моей ладонью, глаза встречаются с моими, и он нежно целует меня в губы.

— Я так горжусь тобой. — Шепчу ему эти слова. Не спрашиваю о том, что он обнаружил или кто она. Сосредотачиваюсь на нем, на настоящем, потому что знаю, его разум отчаянно пытается примириться с прошлым, в то же время пытаясь понять будущее. Поэтому я фокусируюсь на «здесь» и «сейчас», надеясь, что он поймет, что я буду рядом на каждом шаге его пути, если он мне позволит.

Мы сидим вот так, тишина подкрепляет утешение моих прикосновений и понимание, стоящее за моим поцелуем. И на этот раз тишина успокаивает, принимая его измученную душу.

Он сглатывает комок, стоящий в горле, и быстро моргает, будто тоже пытается все понять, и все же у него в руках гораздо больше кусочков головоломки, чем у меня, поэтому я сижу и терпеливо жду продолжения. Он прерывает наш зрительный контакт и откидывается на спинку стула.

— Моя мама мертва, — произносит он без всяких эмоций, и хотя они выплывают в ночь, я чувствую, как они его душат. Смотрю на него, разглядывая его профиль, освещенный луной на фоне ночного неба, и решаю ничего не говорить, позволить ему самому вести этот разговор.

Не находя себе места, он вскакивает со стула, подходит к концу прохода и останавливается, его фигура окружена ореолом света.

— Она не изменилась. Думаю, я и не должен был ожидать, что обнаружу что-то другое, — говорит он так тихо, но я все же слышу каждую интонацию в его голосе, каждую паузу. Он поворачивается ко мне лицом, делает несколько шагов и останавливается.

— Я… я… у меня в голове сейчас такой бардак, что я просто… — он проводит руками по лицу и волосам, прежде чем издать самоуничижительный смех, от которого у меня мурашки бегут по спине. — У меня даже нет никаких положительных воспоминаний о ней. Ни одного. Восемь лет моей гребаной жизни, а я не помню ничего, что заставило бы меня улыбнуться.

Знаю, он борется, и я так отчаянно хочу преодолеть расстояние между нами и прикоснуться к нему, обнять, утешить, но знаю, он должен это сделать. Должен избавиться от яда, разъедающего его душу.

— Моя мама была наркоманкой и шлюхой. Жила с мечом в руке и от меча же погибла… — злость и боль в его голосе так сильны и неприкрыты, что я не могу сдержать слез, наворачивающихся на глаза, и дрожащего дыхания. — Ага, — говорит он, и смех снова срывается с его губ. — Наркоманкой. Но она не отличалась разборчивостью. Была готова на все, лишь бы получить кайф, потому что это было важно. Чертовски важнее, чем ее маленький мальчик, сидящий в углу и до смерти перепуганный. Он распрямляет плечи и откашливается, словно пытаясь подавить эмоции. — Поэтому я просто не понимаю… — его голос стихает, и я пытаюсь понять, что он говорит, но не могу.

— Не понимаешь что, Колтон?

— Не понимаю, почему меня так чертовски волнует, что она мертва! — кричит он, его голос эхом разносится по пустому стадиону. — Почему напрягает? Почему я из-за этого чертовски расстроен? Почему я чувствую что-то еще, кроме облегчения? — его голос снова срывается, слова отскакивают от асфальта.

Мой желудок сжимается от того, что ему больно, потому что я ничего не могу с этим поделать. Не могу исправить или решить, поэтому я утешаю.

— Она была твоей мамой, Колтон. Это нормально расстраиваться, потому что в глубине души я уверена, по-своему она любила тебя…

— Любила меня? — кричит он, пугая меня внезапным переходом от сбивающего его с толку горя к безграничной ярости. — Любила меня? — снова кричит он, направляясь ко мне и с каждым словом ударяя себя в грудь, прежде чем пройти пять футов и остановиться. — Хочешь знать, что для нее значила любовь? Любовь — это обменять своего шестилетнего сына на гребаные наркотики, Райли! Любовь — это позволять своему сутенеру-наркоторговцу насиловать ее сына, трахать ее маленького мальчика, в то время как он должен был повторять вслух, как сильно он это любит, любит его, чтобы она могла получить свою следующую гребаную дозу! Относиться к нему хуже, чем к шелудивому псу, чтобы она смогла иметь достаточно наркотиков, обеспечив себе следующий кайф! Знать, что этот ублюдок дает ей как можно меньшую гребаную дозу, потому что не может дождаться, чтобы вернуться и сделать все это снова. Любовь — это сидеть по другую сторону закрытой двери в спальню и слушать, как ее маленький мальчик кричит от ужасной боли, когда его разрывают на части физически и эмоционально, и не делать ничего, чтобы остановить это, потому что она чертова эгоистка.