Мы медленно поднимаемся, показывая, что идём без злого умысла.

— Салям, — тихо произношу я, стараясь не нарушать хрупкий баланс ситуации.

Афганцы обмениваются взглядами, и старший из них, худой мужчина с глубокими морщинами и пронзительным взглядом, кивает. Вскоре нас приглашают к костру. Напряжение слегка спадает, но я не выпускаю автомат из рук.

Семён тоже держался настороже.

Взгляд сразу выцепляет лежащие на земле лепёшки. Старые, жёсткие, кое-где покрытые белыми пятнами, но всё же это еда.

— Нужна еда и вода? — на ломанном русском сразу же определяет старший, видя, что мы оба переводим взгляд с лепешек и канистр с водой на афганцев.

Киваю.

— Возьмите… немного, — добавляет он, жестом приглашая нас взять, что нужно.

Вода в пластиковых канистрах, и запах её затхлый, но другого выбора у нас нет.

— Спасибо, — благодарю я, понимая, что это щедрость с их стороны — у самих еды явно немного.

— Забираем, — шепчу я Семёну. Он кивает, аккуратно складывая лепёшки в мешок.

Возвращаемся к своим, на нас тут же сыплются вопросы.

— Что там?

— Нашли что-то?

— Еда есть?

Я коротко объясняю.

— Небольшой отряд местных. Патрулируют территорию. Дали лепёшки и воду. Еда так себе, но другой нет. Воду обеззаразим.

Все понимающе кивают, не задавая лишних вопросов.

Воду сразу же переливаем в котелок и добавляем обеззараживающие таблетки. Кто-то предложил вскипятить, котелок быстро ставят на огонь. Лепёшки разламываем на части. Вкус не очень — словно жуёшь картон, но никто не комментирует.

Каждый получает свой кусок, откусывает, молчаливо пережёвывает. Слышится только треск костра и тихий шёпот ветра.

Никто не жалуется, не ноет, потому что все понимают- лучше так, чем никак.

— Завтра пойдём в ту сторону, — говорю, глядя на Семёна. Он кивает, допивая воду из кружки. — Может, повезёт больше.

Впереди ещё одна ночь, ещё один день, а за ними — неизвестность, но этот вечер заканчивается на том, что у нас есть еда и вода.

Хоть какая-то, но есть.

На следующий день наш отряд снова двинулся в путь по знойной долине.

Солнце безжалостно палит, нагревая камни так, что от них идёт горячее марево. Ноги разбиваются в кровь, каждый шаг отзывается болью, но никто не подаёт вида.

Мы держимся, сжимая зубы и пряча усталость за спокойными лицами.

Сашка Колесников, как обычно, берёт на себя роль балагура.

— Держитесь, братцы! — бросает он через плечо. — Еще немного — и вон там, за холмом, точно будет пляж с баром! Пиво ледяное, девчонки в купальниках, кокосы. Место-то райское, я знаю!

Парни смеются, хотя смех больше похож на хрип. Но это помогает — хоть на мгновение забыть о жаре и о том, что впереди ждет неизвестность.

Я иду чуть позади, прислушиваясь к разговорам и подмечая, как меняется настроение в группе. Боевой дух надо поддерживать, и Сашка мне помогает в этом.

Вася Васин идет рядом с Широковым, который накануне вечером подвернул лодыжку, оступившись на острых камнях. Вася крепко держит его за плечо, поддерживая при каждом шаге.

— Терпи, Андрюха, — говорил он. — До вечера дотащим, а там что-нибудь придумаем.

Широков лишь кряхтит, стискивая зубы, но шагает, несмотря на боль. В какой-то момент они останавливаются, и Вася вдруг решается на отчаянный шаг — усаживает того на камень и взяв ногу Андрюхи в руки, резко дергает и вставляет сустав на место.

Широков ругается матом сквозь зубы, но потом облегченно выдыхает.

— Лучше, спасибо.

— Лечу, как могу! — хмыкает Вася, вытирая пот со лба. — В следующий раз на приеме у Васина — угощение за счет клиента.

Колесников, не пропускает момента, оборачивается.

— Эй, Васин! А ты кроме ног еще что-нибудь вправляешь? Может, головушку кое-кому поправишь?

Смех слабый, но все-таки смех.

Это означает, что моральный дух на уровне.

Впереди идёт проводник Шад, внимательно изучая следы. Он останавливается каждые несколько минут, склонившись к земле, что-то приговаривает себе под нос, а потом уверенно кивает.

— Что думаешь, Шад? — спрашиваю я, подходя ближе.

— Следы — свежие, — отвечает он. — Вон там, в долине. Отряд лейтенанта Соколова увели туда, — указывает он рукой на дальний горизонт. — Но быстро не шли. Значит, всё-таки есть пленные.

Эта мысль одновременно даёт надежду и нагнетает напряжение. Если есть пленные, их еще можно спасти.

Но каковы шансы на успех, когда мы наткнемся на врага?

Ребятам нужна еда, вода и отдых.

Иначе боеспособность будет слишком низкой.

Как это обеспечить?

Днем жара становится невыносимой. Вода заканчивается и с едой у нас также плохо.

Впереди показался небольшой кишлак — крохотное поселение, окруженное пыльными глинобитными стенами. Мы залегли за ближайшим холмом, стараясь остаться незамеченными.

— Кишлак, — тихо произносит Шад, прикладывая руку ко лбу, чтобы лучше разглядеть вдали. — Вода там точно есть. Возможно, еда. Но кто в нем — свои или моджахеды — неизвестно.

— Если это моджахеды, то нам ничего там не светит, — мрачно замечает Колесников, глядя в сторону поселения.

— А если местные, тоже могут быть проблемы, — добавляет Вася. — Гостеприимные они, пока сами того хотят. А не хотят — сами знаете, как бывает.

Решение сложное.

Двигаться дальше без воды — смертельно. Рискнуть и попытаться добыть припасы — тоже опасно.

Но, возможно, это единственный шанс.

Семён Гусев оборачивается ко мне.

— Беркут, что скажешь?

— Ночью, — коротко отвечаю я. — Днем нас увидят. Ночью — попробуем. Сейчас всем отдыхать.

Мы залегли и ждём.

Времени достаточно, чтобы обдумать план. Ночь обещает быть долгой, а, возможно, и решающей для нашего отряда.

Луна прячется за облаками, но и без неё ночь кажется светлой. Горы нависают над нами, как тени гигантов. Мы с Гусевым пробираемся к крайнему дому кишлака, стараясь двигаться бесшумно.

Ветер шевелит кусты и сухую траву, заставляя их шептать о нашем приближении.

Каждый шаг — словно испытание. Камни под ногами коварно скатывались вниз, издавая едва слышный звук, но в ночной тишине он кажется слишком громким.

Я иду впереди. Семён— за мной, контролирует каждый свой шаг, сжимая автомат так крепко, что пальцы побелели.

Подходя к дому, остановились за низким забором из веток. Я поднимаю руку, и Семён замирает. Дом выглядит заброшенным — крыша провалена, дверь перекошена. Но огонек керосиновой лампы за мутным стеклом окна говорил об обратном.

— Тихо, — шепчу я, хотя и так никто из нас не думает нарушать молчание.

Делаю знак Семёну. Подходим к двери, замираем. Я стучу тыльной стороной ножа. Внутри слышится движение.

Затем — тишина.

— Открывай, не бойся, свои, — говорю я на ломанном пушту, но ответа нет.

Через мгновение дверь приоткрывается. В щель выглядывает хозяин — худощавый афганец с бородой, глаза расширены от страха. В его руках дрожит старая винтовка.

— Не стреляй, свои! — быстро говорю я.

Афганец внимательно осматривает нас, видно, что он не уверен, кто перед ним. Мы осторожно поднимаем руки, показывая, что не представляем угрозы.

— Моджахеды? — спрашивает он шепотом, дрожащим голосом.

— Нет, русские, — ответил тихо. — Скажи, есть у вас в кишлаке наши пленные?

Мужчина качает головой.

— Нет, нет, русские, слышал, есть в соседнем кишлаке… Здесь только моджахеды, они в кишлаке, —бормочет он на ломаном русском.

Мы переглядываемся с Семёном.

— Что еще слышал про русских в соседнем кишлаке?

— Их там человек пять или шесть… Точно не знаю, их никто не видел, только говорят об этом.

— Понятно. Нам нужна еда и вода, — говорю я.

Афганец с сомнением смотрит на нас, затем кивает.

— У нас самих мало, — отвечает он.

Но он все-таки уходит вглубь дома и возвращается с лепешками, куском сыроватого козьего сыра и флягой воды.

— Всё забрали… Моджахеды… — добавляет он, протягивая нам пищу.