— Давай, взлетай! — командует пилоту борттехник.

Вертушка вздрагивает, набирая высоту, а я смотрю на Шохина. Его лицо бледное, губы потрескались. Кровь из бинтов уже натекла лужей под ним.

— Колесников, проверь его! — бросаю.

Колесников трясущимися руками проверяет пульс на шее Сашки.

— Живой, но еле-еле, — отвечает он, глядя на меня глазами, полными ужаса.

— Держись, Сашка, слышишь? — наклоняюсь к его лицу, почти крича, как будто он меня услышит.

Шохин ничего не отвечает. Веки у него дрогнули, но он без сознания. Слишком много потерял крови.

Когда мы приземляемся на базе, уже на месте стоят медики с носилками. Я сам подхватываю край носилок, тащу его вместе с ними в медсанчасть. Вокруг бегают люди, слышны переговоры, но я ничего не понимаю, только чувствую, как тяжёлый груз на плечах не уходит — он теперь не физический, а где-то внутри меня глубоко засел.

Шохина тут же уносят в операционную, но через пять минут хирург выходит к нам в коридор. Мужчина лет пятидесяти, с усталыми глазами, осматривает нас.

— Как он? — спрашиваю.

Врач качает головой.

— Потеря крови слишком большая. Осколки повредили артерии, началось заражение. Если не ампутировать ноги, он не доживёт до утра.

На несколько секунд в коридоре становится абсолютно тихо, как будто время остановилось.

— Что? — Колесников бледнеет, хватаясь за голову.

— Док, есть хоть какой-то шанс без этого? — спрашиваю, голос срывается до хрипа.

Хирург смотрит прямо мне в глаза, будто пытается что-то объяснить без слов.

— Шансов нет, — коротко отвечает он. — Я должен его спасать. Решайте.

— Чего решать? — рычит Гусев, ударяя кулаком по стене. — Он живым останется, это главное!

Колесников отходит к окну, скрючившись, как будто его ударили.

А я смотрю на Шохина через стекло, как он лежит без сознания, неподвижный, ещё не зная, что его ждёт, если он выживет.

В груди всё сжимается. Я закусываю губу, чтобы не выругаться, и киваю.

— Делайте, что надо. Но он должен жить. Поняли?

Хирург снова кивает и исчезает за дверью операционной. Мы остаёмся в коридоре, где в воздухе пахнет йодом и спиртом.

Коридор давит тишиной.

За дверью операционной едва слышны обрывки голосов, шум инструментов и ровный писк аппаратов. Колесников вдруг бросает взгляд в сторону и тяжело выдыхает.

— Кто скажет Лене?

Слова звучат будто гром посреди этой звенящей тишины. Мы все замираем. Никто не отвечает.