— Давай, взлетай! — командует пилоту борттехник.

Вертушка вздрагивает, набирая высоту, а я смотрю на Шохина. Его лицо бледное, губы потрескались. Кровь из бинтов уже натекла лужей под ним.

— Колесников, проверь его! — бросаю.

Колесников трясущимися руками проверяет пульс на шее Сашки.

— Живой, но еле-еле, — отвечает он, глядя на меня глазами, полными ужаса.

— Держись, Сашка, слышишь? — наклоняюсь к его лицу, почти крича, как будто он меня услышит.

Шохин ничего не отвечает. Веки у него дрогнули, но он без сознания. Слишком много потерял крови.

Когда мы приземляемся на базе, уже на месте стоят медики с носилками. Я сам подхватываю край носилок, тащу его вместе с ними в медсанчасть. Вокруг бегают люди, слышны переговоры, но я ничего не понимаю, только чувствую, как тяжёлый груз на плечах не уходит — он теперь не физический, а где-то внутри меня глубоко засел.

Шохина тут же уносят в операционную, но через пять минут хирург выходит к нам в коридор. Мужчина лет пятидесяти, с усталыми глазами, осматривает нас.

— Как он? — спрашиваю.

Врач качает головой.

— Потеря крови слишком большая. Осколки повредили артерии, началось заражение. Если не ампутировать ноги, он не доживёт до утра.

На несколько секунд в коридоре становится абсолютно тихо, как будто время остановилось.

— Что? — Колесников бледнеет, хватаясь за голову.

— Док, есть хоть какой-то шанс без этого? — спрашиваю, голос срывается до хрипа.

Хирург смотрит прямо мне в глаза, будто пытается что-то объяснить без слов.

— Шансов нет, — коротко отвечает он. — Я должен его спасать. Решайте.

— Чего решать? — рычит Гусев, ударяя кулаком по стене. — Он живым останется, это главное!

Колесников отходит к окну, скрючившись, как будто его ударили.

А я смотрю на Шохина через стекло, как он лежит без сознания, неподвижный, ещё не зная, что его ждёт, если он выживет.

В груди всё сжимается. Я закусываю губу, чтобы не выругаться, и киваю.

— Делайте, что надо. Но он должен жить. Поняли?

Хирург снова кивает и исчезает за дверью операционной. Мы остаёмся в коридоре, где в воздухе пахнет йодом и спиртом.

Коридор давит тишиной.

За дверью операционной едва слышны обрывки голосов, шум инструментов и ровный писк аппаратов. Колесников вдруг бросает взгляд в сторону и тяжело выдыхает.

— Кто скажет Лене?

Слова звучат будто гром посреди этой звенящей тишины. Мы все замираем. Никто не отвечает. Лена…

Лена, с её вечным теплом в глазах, с её заботой о каждом, кто в госпитале. Лена, которая ждёт Сашку, которая каждый раз улыбается, когда слышит его шаги в коридоре.

Колесников смотрит на меня, будто я должен взять на себя этот груз.

— Пусть Маша Озерова скажет, — роняю, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо. — Она сегодня дежурная. А Лены хорошо, что нет, выходной у неё.

Колесников мрачно кивает. Гусев молчит, его взгляд сосредоточен.

Через минуту в коридоре появляется Маша, в белом халате, с уставшим лицом. Её серые глаза сразу цепляют меня — она видит, что-то случилось. Не хватает Сашки Шохина.

— Что с ним? — тихо спрашивает, глядя то на меня, то на Колесникова.

Я делаю шаг вперёд, как будто могу взять на себя весь этот удар.

— Сашка ранен. Тяжело. Сейчас его оперируют, — говорю ровно, стараясь контролировать голос.

Маша морщится, словно от боли, и сжимает руки в замок.

— Насколько тяжело?

— Обе ноги… — начинаю я, но слова застревают в горле. — Он потерял много крови. Хирург сказал, чтобы спасти жизнь, придётся ампутировать ноги.

Она закрывает рот ладонью, глаза расширяются, через секунду в них появляются слёзы.

— Саша… Лена… — шепчет она, отводя взгляд.

— Не говори ей пока, — перебиваю. — Это не её смена, и вообще… Пусть всё сначала закончится.

Маша кивает, потом выдыхает через силу, словно перед прыжком в ледяную воду.

— Я скажу ей, но позже. Когда сама пойму, что говорить.

Она уходит быстрым шагом, оставляя нас в тяжёлом молчании, которое ощущается пустотой.

Колесников вздыхает и отворачивается. Гусев качает головой.

— Скажет… Справится, — тихо говорит он.

Мы остаёмся ждать, что будет дальше, в этом проклятом коридоре, где даже стены будто слышат, как умирает время.

Спустя три часа к нам выходит военный хирург.

— Операция прошла успешно, — говорит он, отводя глаза в сторону…

Наутро сразу после раннего молчаливого завтрака спешим в санчасть.

— Александр Шохин пришел в себя, — встречает нас дежурная медсестра.

Мы заходим в палату.

Сашка открывает глаза медленно, будто боится увидеть то, что уже знает. Глаза бегло скользят по нам — Гусеву, Колесникову, мне — а потом опускаются вниз, туда, где раньше были ноги — пустота, закрытая простыней.

Я вижу, как напряжение в его лице превращается в отчаяние.

Без слов всё становится ясно.

— Чёрт, — глухо шепчет Колесников, будто его кто-то ударил под дых.

Гусев хмурится, трёт лоб. Я молчу, хотя внутри всё рвётся на части.

Гнев, боль, вина — всё смешалось.

Сашка на секунду закрывает глаза, потом вдруг резко вскидывает голову, глядя на меня в упор.

— Скажите Лене, что я не развёлся с женой.

Голос его звучит хрипло, но твёрдо. Я моргаю, не сразу понимая.

— Что ты сказал? — уточняет Гусев, не веря своим ушам.

Сашка поворачивается к нам, взгляд у него тяжёлый, почти злой.

— Скажите, что я не развёлся! Я помирился с Нинкой. Молодой девчонке жизнь портить не хочу. Она этого не заслужила.

С этими словами он резко отворачивается к стене, будто ставит точку.

Мы остаёмся стоять, не в силах осознать услышанное.

Никто не знает, что сказать.

Гусев сжимает кулаки так, что костяшки белеют. Колесников шумно выдыхает, хрипло кашляет и, кажется, вот-вот что-то скажет, но передумывает. Я чувствую, как моё горло сжимается. Слова застревают где-то в груди.

— Сашка… — начинаю я, но он молчит, не двигается, уставившись в стену.

Эмоции давят, как будто воздух вытянуло из палаты.

Сожаление, бессилие, уважение — всё это одновременно, но сказать что-либо невозможно.

Колесников кивает в сторону двери.

— Пойдёмте. Пусть он… — дальше не может договорить.

Останется один? Придет в себя?..

Смирится?

Что за… подлая судьба!

— Товарищ полковник, разрешите доложить.

Кивает коротко, пальцы барабанят по краю стола.

— Группа завершила задачу. Склады боеприпасов противника в районе кишлака уничтожены. Подорваны зарядами.

— Взрывов было два? — спрашивает, не дожидаясь окончания.

— Так точно. Объекты полностью разрушены. Боеприпасы, включая гранаты, мины, патроны и оружие уничтожены. Взрывы вызвали детонацию остатков, огонь видели с радиуса пяти километров.

Полковник кивает, но его взгляд задерживается. Он ждёт дальше.

— Потери?

— Без потерь. Но есть раненный, товарищ полковник. Лейтенант Шохин получил ранение в бедро и во вторую ногу выше колено.

Грачев замирает.

— Почему вас не прикрывали с воздуха? Почему не дождались вертушки?

— Вертолёты не могли подойти ближе из-за обстрела. Мы приняли решение двигаться через овраг и холмы, чтобы сократить время. Вступили в перестрелку с моджахедами, но сумели уйти, несмотря на то, что у нас был раненный боец Шохин. Вытащили его из-под обстрелов.

Полковник хмурится. Пальцы сжимаются в кулак. Но вместо того чтобы начать разнос, его голос холодный и ровный.

— Шохин как держится?

— Стойко.

— В курсе уже… Доложили. Понимаешь, Беркут, такие, как он, держат армию. И вы молодцы, что не бросили товарища.

— Так точно, товарищ полковник. Мы донесли его к точке эвакуации. Сейчас уже прооперировали его.

Полковник смотрит, будто ищет в моём лице подвох. Но я стою спокойно, встречаю его взгляд. Он откидывается на стуле, выдыхает.