Я поднимаюсь со стула, чувствуя, как во мне закипает странная смесь адреналина и решимости.

— Понял, товарищ подполковник. Когда выдвигаться?

— Сегодня ночью, — отвечает он, снова берясь за ручку и делая вид, что я уже не в кабинете. — Горелов тебя будет ждать. Не подведи, Беркутов.

Я киваю, поворачиваюсь и иду к двери, чувствуя на спине его тяжёлый взгляд.

Шанс это или приговор?

Солнце здесь в Афгане — не светит, а прожигает насквозь. Иду по утоптанной песчаной тропе к медсанчасти, рассчитываю всё — таки навестить Шохина до отлёта.

Вокруг всё как всегда: блекло, пыльно, запах дизеля смешивается с гарью от кухонных печей. Вдали слышу, как ревёт техника, а где-то ближе к КПП лает собака.

Этот пёс приблудный, парни его прикормили, подрессировали чуток. И теперь он служит исправно с ними на КПП.

Есть мнение, что это служебная собака, по какой –то причине потерявшая хозяина, возможно, он погиб здесь на войне. Хотят вызвать специалиста из Союза для пса.

Обдумываю свой разговором с полковником Бессмертным.

В курсе ли новый командир — полковник Грачёв? Что-то мне подсказывает…

Но я не хочу об этом думать, потому что Джаафар мой личный враг. Это моя вендетта. И сейчас предоставляется шанс — поквитаться с ним. Я его не упущу.

Отомщу за Сашку Кочетова и за всех своих парней!

Джаафару не жить!

Перед внутренним взором стоит Бессмертный…

— В этой игре ставки выше, чем ты думаешь, Беркутов. И Джаафар — лишь часть головоломки.

Полковник на секунду замолкает. Поворачивается к окну, будто ищет слова, которые не хочет произносить. Потом оборачивается ко мне, и в его глазах появляется холодный блеск.

Разговор окончен.

Но «головоломки» какой? Ведь внешнюю «деятельность» духа мы открыто обсуждали. А это что за…?

Невнятный посыл, но он не собрался мне ничего объяснять.

Да и хрен с ним!

Я встаю, отдаю честь и выхожу.

Дышу, но воздух снаружи густой, раскалённый, как свинец. Получается, так себе.

До вентилятора в палатку еще добраться надо.

— Беркутов! — кто-то зовёт сзади, но я не оборачиваюсь.

Не до того сейчас. Вижу уже низкое белёное здание медсанчасти. Окна с голубыми рамами выдают его с первого взгляда. У входа на лавке сидит дежурный, лениво перекладывая носком сапога камешки. Тянет сигарету.

Меня догоняет лейтенант Свиридов.

— Слышал, тебя отправляют…

— Откуда знаешь? — резко спрашиваю я.

— Земля слухами полнится.

— Давай не будем об этом, все разговоры после возвращения.

— Как скажешь, — затягивается Сергей.

Шохин бы сейчас удавился за такую сигарету, — мелькает мысль. Но ему пока нельзя. Хотя не удивлюсь, если он исподтишка нарушает режим.

Захожу внутрь. Запах йода и чего-то резкого — наверное, спирт, сразу бьёт в нос. Тихо. Только в дальнем углу слышу гул голосов. Протираю ладонью пот со лба и иду по коридору.

Двери нараспашку — за ними палаты. В одной кто-то стонет, в другой — просто переговариваются в полголоса, травят солдатские байки.

Вхожу в палату Шохина. Лежит на второй койке от окна, весь такой бледный, но жить будет. Лицо чуть осунулось, глаза блестят — огонь в нём не выбить ничем.

— Поправляешься, значит, — говорю, заходя, и бросаю взгляд на пустую кружку у его тумбочки. — Ты хоть пьёшь что-то, или только на нервах держишься?

Шохин усмехается, потирая пальцами под носом.

— Да я бы курнул сейчас, Глеб. Вот это реально вытащило бы. Проклятая медицина –сигарету, и ту нельзя.

Сажусь на край кровати, смотрю на его бок. Там, где раньше кровь проступала через повязку, теперь аккуратный бинт, а вокруг — следы йода.

— Пуля-то как? — спрашиваю. — Проклял уже того стрелка?

— Пусть пока живёт, — машет рукой. — А там я до него доберусь. Слушай, по касательной прошла. Повезло, Беркут. Доктор сказал, сантиметр бы влево — и всё, гуляй с дырой в почке. С одной бы остался, меня бы точно комиссовали, черти. А так мы ж живучие.

— Знаю, — киваю. — Вот я и думаю, что ты только ломаешь комедию, чтобы с койки не вставать, — усмехаюсь.

Он только хмыкает и, помолчав, наклоняется чуть ближе.

— Тут, короче, медсестра есть такая Лена. Она… как бы сказать… ухаживает за мной. Прямо знаешь, как в фильмах. И еду приносит, и перевязки сама делает. Говорит, что я ей понравился.

Я поднимаю бровь. Шохин, заметив моё выражение, тут же оправдывается.

— Погоди ты! Мне самому нравится. Хорошая девчонка. Но тут вот в чём засада — я же женат.

— Ну и? — спрашиваю. — Кто тебя остановит?

— Да, это понятно. Жена у меня — Оля. Теперь я ей по барабану. Сказала, что подаст на развод, если уеду в Афган. И вот я здесь.

Шохин качает головой, его лицо вытягивается.

— Раньше этот развод меня вообще не волновал. А сейчас я думаю, что отпуск возьму, сам в Союз поеду. Разведусь к чёртовой матери. Лену упускать не хочу.

Вот дела!

Шохин лежит на койке, слегка приподнявшись на локте, рассказывает. Он разминает край простыни пальцами, будто не может найти покоя.

— Лена, понимаешь, Глеб… Она не просто медсестра. Не такая, как остальные. Бегает между палатами, старается, все делает с душой.

Шохин хмыкает, глядя в потолок.

— Помню, я ещё в себя не пришёл толком, а она уже у моей койки стояла. Говорит — Всё будет хорошо, Александр. Голос мягкий такой, приятный.

Я смотрю на него и думаю.

Нам тут офицерам — боевые подруги нужны, а не фифы какие. Мы на войне, не до разборок нам с бабами и не до сантиментов.

Мы жёсткие армейские люди. Если баба мозг выносит, то хана отношениям.

Шохин улыбается.

— Она такая, знаешь… не навязчивая. Просто делает своё дело. И уже сегодня принесла мне еду прямо в палату. Спросила, что мне нравится, и через час принесла горячую гречку с мясом. Я такого даже в Союзе не ел.

— Так уж не ел! — подначиваю я. — Ну, ну.

Обычно разговоры Шохина — это про пушки, боеприпасы и план очередного рейда. А тут — сплошная лирика.

— И вообще, как мы знаем, ты женатый человек. Нечего голову девушке морочить, — усмехаюсь я.

— Жена, — кивает он. — Когда я в Польше служил, довольная была. Все мечтала, чтобы меня в Германию перевели. А как я ей про Афган сказал, она мне сразу — Делай что хочешь, только я тебя ждать не буду. Она всегда была слишком практичная. Пока мы в Польше служили, она нашла себе занятия — таскала шмотки туда-сюда. Оттуда мелочь в Союз возила — обувь, сумки, очки. А в Польшу — цветные телевизоры, кофемолки возила. Ни черта у них там не было своего!

Шохин коротко хмыкает, будто отмахивается от воспоминаний.

— А теперь я не хочу ждать, когда Ольга решит. Хочу сам съездить в Союз, поставить точку. Хочу развод оформить, чтобы Лена знала, что я свободен.

Шохин внезапно выпрямляется, насколько позволяет боль в боку, и смотрит прямо на меня.

В это время дверь приоткрывается, и в проёме появляется Лена. Она приносит что-то в мискеи стакан компота. При виде меня останавливается. На лице лёгкая растерянность, но быстро берёт себя в руки.

— Здравствуйте, товарищ лейтенант, — говорит она тихо, кивнув.

Я киваю в ответ и смотрю, как она осторожно ставит миску на тумбочку. Улыбнувшись ему, уходит.

— Ладно, я пойду, — говорю, поднимаясь. — Тебе надо силы беречь, вдруг Лена ещё что принесёт.

— Не погоди, разговор есть.

— Какой ещё?

Я сижу на табуретке у койки Шохина. Он пытается зацепить ложкой последние капли компота из стакана. Я молчу. Чувствую, что он к чему-то подводит, но пока издалека.

— Слушай, Беркут, — наконец начинает он, осторожно ставя стакан на тумбочку. — Ты знал, что Лена с Машей дружат?

Это как удар под дых. На секунду у меня в голове пусто. И вот это имя — Маша.

— Лена мне тут как-то сказала. Мол, Маша — хорошая девчонка, только немного упрямая.

— И что? — выдавливаю я наконец, стараясь, чтобы голос звучал ровно.