— Высокий такой? — задумался Сержант.

— Ну. Чернявенький. Ну точно Лев Лещенко в молодости.

— Да, кажись, видал.

— Ну вот. Нарыв у нас известный сердцеед. Как ни окажется в Московском, так у него новая любовь. А сколько ему девчонок письма пишет, знаешь?

— Откуда бы мне, — пробурчал Симонов как-то недовольно.

— Трое! Девки за ним табунами ходят. А Наташа все равно и ему отворот поворот дала.

Парни в окопе переглянулись: кто-то удивленно, кто-то с некоторой завистью, отразившейся на лице.

— Ну и что? — Холодно проговорил Симонов, — тут дело в этой… Как ее… Харизме. А мужик должен быть чуть красивее обезьяны. Так что, говорю вам, будет Наташка моя!

— Да и тут ты опоздал, — загадочно ухмыльнулся Стас.

— Это почему же опоздал?

— Наташка, хоть и строптивая, носом от всех крутит, а кое-кого из наших, все же приметила.

— Кого?

— А вон сидит, ухмыляется. Слушает, как ты рисуешься, да про себя смеется, — сказал Стас и кивнул на меня.

Я посмотрел в недовольные глаза Симонова с самой гаденькой улыбкой, которую только мог изобразить. На заставе слухи разносятся быстро. А что? Коллектив маленький, все про всех все знают. Ну вот и про то, что собираюсь я к Наташке в первый же свой выходной, тоже парни прознали быстро. Прознали и обзавидовались.

— Че? Правда, что ли? — Удивился Сергей. — Тебя?

— А это, Сережа, — вздохнул я снисходительно, — уже не твое дело.

Я встал, взял лопату.

— Но ты не переживай, — продолжил я, глядя на изумившегося Симонова, — девчонок в Московском хватает. Может, как сможешь выбраться туда, кого другого себе и подцепишь. А если уж там никто не понравится, то вон, в кишлаках местных дам пруд пруди. Только ты это, если туда решишь пойти, Ашота с собой возьми. Он тебе подскажет, как с женской красотой не ошибиться.

Симонов помрачнел. Светлые его, реденькие брови, поползли вниз, к переносице. Сержант нахмурился. Его экипаж стал беспокойно переглядываться. Мои погранцы тоже. Все чувствовали — грядет конфликтная ситуация. Все чувствовали, что она если и первая, то точно не последняя. Больно сильно отличались мы от танкистов. Отличались, хоть и были все пограничниками.

— Ну че, мужики? — Беззаботно сказал я, — заканчиваем перекур? Работы еще валом.

— Ну, ты чего хотел-то, Вася? — Спросил я, осматривая тетрадный лист, который Уткин положил на письменный стол перед собой.

Не так давно объявили отбой, и большая часть погранцов спали в казарме. С сегодняшнего дня им пришлось потесниться. До самого боевого расчета часть бойцов, не занятых на рытье окопов и в нарядах, таскала со склада железные койки. Они обеспечивали танкистам, кому не досталось спальных мест в расположении, где можно переночевать.

Офицерам решили освободить гостевую комнату в правом крыле. Пристроенная к комнатам старлеев, в обычное время она использовалась как дополнительное складское помещение.

Черепанов, в чью каптерку солдатам предстояло перетащить все добро из гостевой, молчал при шефе. Однако пограничники то и дело замечали, как молодой старшина недовольно бурчит себе под нос.

В общем, и без того спартанские условия жизни на заставе, стали еще сложнее. Или, если выразиться точнее — еще теснее. Конечно, ни у кого из нашего личного состава такое положение дел не вызвало восторга. На танкистов поглядывали с недовольством.

— Чего они к нам, на заставу прутся? — Сетовал тогда, после ужина, радист Тимощук, — вон, двенадцатую усилили личным составом мангруппы. Так, те ребята в опорнике сидят. Построили там себе шалаши и не жалуются.

— Мангруппа к ним на чуть-чуть пришла, — возражал ему сержант Мартынов, — неделю посидят и перейдут речку на ту сторону. А танкисты у нас, видать, надолго.

— От этого мне еще хуже делается, — вздыхал Тимощук.

В общем, атмосфера стала поднакаляться и офицеры, видимо, сразу это заметили. Таран даже позвал капитана танкистов Жукова к себе, в канцелярию. Полагаю, этот вопрос они тоже там обсуждали.

Вася Уткин, сидя за письменным столом, стеснительно потупил взгляд.

— Ду у меня тут… Короче… — Бурчал он.

— Чего-чего? — Я подвинул стул к нему ближе, догадываясь, в общем-то, чего от меня хотел Васек.

— Короче, помощь мне твоя нужна.

— Это я уже понял. Ты давай, говори толком, что такое?

Уткин вздохнул. Взял в толстые крестьянские пальцы ручку. В его руках пишущая принадлежность казалась какой-то нелепо маленькой. Подумалось мне, что более уместным в них смотрелся бы рабочий молот. А совсем уж уместно — автомат Калашникова.

Уткин неловко стиснул ручку в кулаке, помял ее пальцами.

— Короче, — снова буркнул он, — мне тут это… Настенька письмо написала.

— Это я слышал.

— Ну… Короче…

— Да завязывай ты со своими «короче», ты хочешь, чтобы я за тебя ей письмо написал? — с улыбкой спросил я.

— Нет-нет! — Тут же запротестовал Уткин, — ты чего? Я сам написать хочу! Просто…

— Что?

Уткин как-то быстро заморгал, отвел взгляд.

— Просто ты почитай!

Он взял необычно аккуратно сложенный вчетверо листочек, развернул и передал мне. Никогда не видел я, чтобы Уткин относился к какой-то другой личной вещи также бережно.

— Почитай, как она пишет! Как красиво там все описано! А почерк?

Я побежал взглядом по ровным, почти каллиграфическим буковкам. Девушка рассказывала в письме, как у нее дела. Говорила, что все хорошо и учеба у нее идет нормально. Что она прилежно занимается. Спрашивала, как жизнь складывается у Васи, и добавляла, что очень скучает по нему, после всех тех лет, проведенных вместе в детдоме.

Письмо заканчивалось несколькими четверостишьями, написанными в стихах. Рассказывали они об их с Васей сиротской жизни. О том, как он защищал ее от хулиганов. О том, как она помогала ему в быту и учебе.

— Очень красивые стихи, — улыбнулся я. — Твоя Настенька настоящий молодец.

— Я знаю, — засмущался Вася пуще прежнего. — Она это сама… сама сочинила. Я так никогда в жизни не смогу.

— Тебя никто не заставляет сочинять для нее стихи.

— А мне хотелось бы, — с грустью сказал Вася, а потом признался: — Я даже пробовал. Но получается всякая белиберда. Ничего я в таких делах не смыслю.

— Тогда напиши простое письмо.

— Как это, простое? — Удивился Васька.

— Простое. Своими словами.

— Так, ты посмотри, какие она красивые слова подбирает «я с теплотой вспоминаю каждую минуту нашей с тобой дружбы и надеюсь, что судьба снова позволит нам с тобой увидеться».

Когда Васька читал эти строчки, его простое лицо сделалось мечтательным, а глаза даже заблестели. Заметив, видимо, что я увидел в его взгляде эти эмоции, Уткин отвернулся. Смущенно забурчал:

— И так написать я тоже не смогу. Как-то у меня все криво выходит. А я…

— Что?

— А я хочу, чтобы тоже получилось красиво. Чтобы вот… Вот Настенька развернула, чтобы вот прочла, и сразу поняла, что я тоже по ней скучаю. Что я тоже хочу, чтобы судьба… Короче… Вот это вот все. Короче… как и у меня.

— У тебя? — Я ухмыльнулся.

— Ну. Я как письмо от нее получил, такой теплотой наполнилось у меня нутро, что словами не передать. А когда прочел…

Васька опасливо зыркнул на дверь. Потом шепнул:

— Даже слезу пустил… Я ведь никогда в жизни не думал, что мне сюда кто-нибудь напишет. Понимаешь? Я ведь в детстве стеснительный был. Всегда стеснялся. Молчуном меня дразнили другие дети. Дразнили и похуже, пока я не понял, что силы в моих руках побольше, чем у иных взрослых будет. Тогда уже не дразнили. Тогда сторонились. Сторонились все, кроме Настеньки.

Он помолчал. Вздохнул.

— Вот я тоже так хочу, Саша. Хочу, чтобы и у нее так было, когда оно мое письмо получит. Чтобы раз, и за душу. Хочу, а не могу, — Вася глянул на меня взглядом голодного щенка, — вот я и хотел тебя попросить, чтобы ты мне подсказал, как написать. Как так слова подобрать, чтобы ей за душу взяло.