Я бросился к Шишиге первым, за мной все остальные.

— Мужики, я уж думал, помру! — Поднимаясь на ноги, орал Хмелев, когда мы подскочили к его машине, — еле успел укрыться!

— У нас там раненный! Надо за ним! — Крикнул я.

В следующий момент по нам открыли огонь с того берега. Огонь оказался плотный, и группа снова упала на песок.

Пули застучали по машине, пронизывая Шишигу, словно она была сколочена из тонкой фанеры. Стало лопаться стекло. Я, упавший машине под колесо, почувствовал, как за шиворот бушлата сыплются осколки.

— Сука! Да сколько их там! — Выругался Синицын.

— Держаться! Ответный огонь, ну! — Закричал я и нажал на спуск.

Автомат выпустил короткую очередь и замолчал. Я машинально потянулся к следующему магазину.

Внезапно за нашей спиной, прямо за системой, вспыхнул яркий свет. Он осветил весь берег: и наш, и противоположный. Несколько десятков врагов, прятавшихся в темноте, оказались как на ладони. А потом по ним громогласно заработал крупнокалиберный пулемет.

Это был Т-62. Танк, прибывший с заставы, вскарабкался на возвышенность, встал за системой. Его крупнокалиберный пулемет ДШК поливал врагов, занявших позиции на том берегу, силой своей разрушительной мощи.

Очереди пулемета пунктиром огней мчались на тот берег, вырывали из него блестящие в свете танковых фар фонтаны песка. Выбивали комья земли.

Душманы, получившие на орехи из крупного калибра, тут же дрогнули. Примыкая новый магазин, я видел, как они в беспорядке забегали туда-сюда по берегу. Как, попадая под большую пулю ДШК, лопались, словно шарики или причудливым образом разваливались на части, как если бы были сделаны из детского конструктора. Те, кому посчастливилось выжить, отступали в темноту.

— Давай! Так их! — Заорал на радостях Димка и даже замахал шапкой.

— А ты говорил, танкисты у нас просто так паек кушать будут! — Крикнул ему Гамгадзе.

— Не отвлекаться! Огонь! Огонь по противнику! — Одернул всех строгий Черепанов, подтягивая слезшие на глаза бинты.

Группа снова принялась отправлять на тот берег остатки своего боезапаса. Я успел отстрелять последние двадцать пять патронов, уничтожив как минимум двоих душманов.

Когда грохот танкового пулемета затих, по ту сторону Пянджа не было ни души. Только мертвые тела лежали то тут, то там.

— Ну че, ребят! — Закричал с танка заряжающий, стоявший на пулемете, — как вы там? Живете⁈

Я узнал голос парня. Это был Ефрейтор Смольняк из экипажа старшего сержанта Фролова. Именно их шестьдесят второй подоспел нам на помощь.

— Живем! — Радостно крикнул ему Синицын.

— Ну и хорошо!

— Сучий род… — протянул тихо Черепанов, вытирая шею от пота какой-то тряпкой, вытащенной, видать, из кармана, — вот так ночка…

Мартынов, лежавший под бампером Шишиги меланхолично поплевал на палец, потрогал ствол своего РПК, посетовал:

— Горячий, зараза. Надеюсь, не перегрел. А то поведет же.

Старшина приказал подняться, но быть начеку. Мы стянулись за несчастную, полную пулевых отверстий Шишигу. Прислушались.

Шумел Пяндж. По бушлатам тихо щелкала «параша». Зло урчал шестьдесят второй за нашими спинами. Ни единой душманской души видно не было.

А потом со стороны ворот показался свет фар. Это другая шестьдесят шестая шишига ехала к нам.

— Был прорыв? — Спросил я у Мартынова, давшего две ракеты в воздух, когда я тащил Нарыва по речке.

— Я заметил душманов за системой, — сказал не он, а Синицын, — открыл по ним огонь, но не знаю, попал ли. Нас они не атаковали.

— Сегодня не поспим, — стоически констатировал Мартынов.

Все прекрасно понимали — он был прав.

Бой кончился, но начиналась другая, не менее важная работа.

С соседней тринадцатой заставы подошел резерв на БТР-70. Подходила также резервная застава из отряда. За Нарывом, раненным в бедро, прибыл МИ-8, и его увезли буквально минут через пятнадцать после боя. К тому времени наша тревожная группа уже перезаряжалась на заставе.

Дел предстояло много. Шеф снял заставу и направил в поиск, чтобы найти прорвавшихся нарушителей. Резервная, тем временем, частью сил перекрыла Дастиджумское ущелье в тылу, частью присоединилась к поискам нарушителей.

Когда расцвело, ребята из резерва отряда наткнулись на след врага, явно шедшего к ближайшему кишлаку. Как я потом узнал, духи долго петляли на участке: то ли сбивали след, то ли просто заблудились. А потом и вовсе повернули в горы.

К восьми утра их обнаружили у подножья Дастиджумского перевала. Завязался бой. Врагов было около десятка. Семерых из них уничтожили, остальных — задержали.

Так и закончился бой на нашем участке границы.

Только через несколько дней мы узнали, что на эту сторону перешло около шестидесяти человек душманья. Убитыми они потеряли двадцать пять. Троих — пленными. Вот так и вышло, что в ту ночь семеро стояли против шестидесяти. Стояли и выстояли.

— Ну, может, хот щас поспишь? — Спросил Уткин, когда мы шли с ним по расположению на улицу.

Утро следующего дня после боя было хмурым. «Параша» закончилась, и ее место занял мелкий неприятный дождь. К одиннадцати часам утра поисковые группы, удостоверявшись, что следов нарушителей на участке больше нет, вернулись на заставу.

Тем временем пограничная служба продолжалась, и очередному наряду предстояло выходить на Границу. Уткин шел в нем и собирался в оружейку, чтобы подготовиться к службе.

Выпускал наряды этим утром замполит. Черепанова буквально только что зашил санитар после ранения. Медика прислали из отряда еще ночью, да только он сидел у нас до самого рассвета. Прапорщик отказался от медицинской помощи и повел нашу, перевооружившуюся группу в поиск.

Шеф же до сих пор не вернулся. Он оставался в тылу, вместе с начотряда, руководившим поиском, и сложно было сказать, когда же Таран вернется на заставу.

— У меня до двадцати часов наряд, — напомнил я, — если новая сработка, мне снова дорога на Границу.

Уткин устало покивал.

Когда мы проходили мимо дверей сушилки, я замер. Услышал за ними тихое бренчание гитары.

— Чего это они? — Удивился Вася.

Я молча приоткрыл дверь. Сержант Мартынов, державший на колене небольшую классическую гитару, поднял на меня взгляд. Он сидел в окружении остальных пограничников, участвовавших сегодня в ночном бою.

В сушилке клубился табачный дым, он поднимался к потолку и повисал там, становившись похожим на жиденький туманчик.

— Саша? — Сказал Стас Алейников и затянулся. — Чего ты там? Заходи.

— Ну я пойду… — тихо сказал Вася, — служба.

Теперь ему кивнул уже я.

Вася ушел, а я зашел в сушилку, закрыл за собой дверь.

— А знаете эту? — Спросил Дима Синицын, и затушил бычок в банке от консервов, — сержант, удружи. Дай-ка гитарку.

Мартынов передал ему шестиструнную. Димка поудобнее устроился на табурете, положил гитару талией на калено, грифом немного вверх. Тихо заиграл нехитрые аккорды.

Я улыбнулся. Прошел и сел на свободный табурет. Под тихую музыку лица пограничников сделались серьезными. Знал я, что не в мелодии дело. Дело в бою, который мы сегодня пережили.

И Черепанов, на лбу которого красовалась теперь аккуратная повязка, и суровый Мартынов, и Стасик Алейников — все молчали. Слушали. Только радиста Гамгадзе не было среди них. Грузин, видимо, был занят чем-то по службе.

Вдруг Синицын запел тихим, высоковатым, но бархатным голосом:

Тревога! Тревога!

— Тревожные трубы зовут.

Нас очень немного

Солдат, что в тревоге живут.

Тревога возможна,

И служба тревожна.

Стоит на границе солдат,

Ни шагу вперед,

Ни шагу назад.

Стоит на границе солдат,

Ни шагу вперед,

Ни шагу назад.