— Что-то в этом духе. Показывает, кто здесь хозяин. И делает это играючи. Просто ставит несколько ловушек в стратегических точках и отходит в сторонку, чтобы посмотреть, как мы кувыркаемся.

Я некоторое время молчал, раздумывая над его словами.

— А не может быть так, что за этим стоит что-то еще?

— В смысле?

— Он превратил лес и болото в запретную зону. Народ боится там разгуливать из-за его ловушек.

Маккензи нахмурился.

— И?..

— Ну, может, ему нравится не только делать больно, но и пугать?

Маккензи задумчиво смотрел сквозь ветровое стекло, заляпанное ошметками раздавленных насекомых.

— Может, и так, — ответил он. — Вы не прочь мне поведать, где находились между шестью и семью часами вчерашним утром?

Столь резкая «смена галса» меня ошарашила.

— В шесть утра? Ну в душе был, наверное. Потом позавтракал и ушел в амбулаторию.

— Время?

— Где-то без пятнадцати семь.

— Ранняя пташка…

— Спалось плохо.

— И подтвердить кто-то может?

— Генри. Когда я пришел, мы вместе попили кофе. Черный, без сахара, если вам и это нужно знать.

— Порядок есть порядок, доктор Хантер. Вам достаточно много довелось участвовать в полицейских расследованиях, чтобы понять, как все работает.

— Остановите.

— Что?

— Остановите машину.

На секунду показалось, что Маккензи примется спорить, однако он включил сигнал и свернул на обочину.

— Я здесь как подозреваемый или потому, что вам нужна моя помощь?

— Послушайте, мы задаем вопросы каж…

— И все-таки?

— Ладно, ладно, не сердитесь. Да, наверное, мне не следовало так поступать, но… Мы просто обязаны задавать такие вопросы.

— Если вы считаете, что я как-то причастен к делу, то мое место не здесь. Вы думаете, мне очень хочется наведаться в морг? Избавьте меня от разглядывания трупов — и вы увидите счастливого человека. Словом, если вы мне не доверяете, можем прямо здесь и расстаться.

Он вздохнул.

— Знаете, я не думаю, что вы к этому причастны. В противном случае — даю слово — мы бы вас не привлекли к работе. Только всем жителям мы задаем одни и те же вопросы. Я просто подумал, почему бы не покончить с этим сейчас, а?

Нет, не согласен я с его манерой огорошивать своими вопросиками. Ему хочется застать меня врасплох, посмотреть, как я себя поведу. Интересно, не окажется ли дальнейший наш разговор аналогичной проверкой? Увы, нравится мне, не нравится — такова его работа. И я начинал понимать, что Маккензи знает свое дело. Неохотно, но тем не менее я кивнул.

— Можно продолжать? — спросил он.

Я невольно усмехнулся.

— Да, пожалуй.

Машина вновь тронулась с места.

— Итак, сколько может уйти времени на обследование? — спросил Маккензи чуть позже, нарушив молчание.

— Трудно сказать. Многое зависит от состояния трупа. Патологоанатом нашел что-нибудь?

— Не много. Разложение зашло так далеко, что нельзя сказать, имело ли место изнасилование. Впрочем, возможно, раз ее нашли голой. Далее: на туловище и конечностях имеется масса мелких порезов, они неглубокие. Врач даже не смог установить наверняка причину смерти: из-за перерезанного горла или пробитой головы. Есть ли шансы, что вы сможете пролить на это какой-то свет?

— Пока не знаю. — После просмотра фотоснимков у меня имелись кое-какие идеи, однако я не хотел связывать себе руки.

Маккензи искоса взглянул на меня.

— Может, мне еще придется пожалеть, что задал вам этот вопрос, и все-таки: чем конкретно вы планируете заняться7

Я совершенно сознательно пытался об этом не думать. Ответы, впрочем, последовали автоматически.

— Понадобится рентген всего тела, если, конечно, его еще не делали. Потом я возьму пробы мягких тканей для определения ИПС…

— Определения чего?

— Интервала времени, прошедшего после смерти. В сущности, для установления срока давности трупа достаточно сделать анализ биохимических изменений. Состав аминокислот, летучих жирных кислот, глубина белкового распада… После этого придется удалить все остатки мягких тканей, чтобы перейти к экспертизе собственно скелета. Какого рода получены травмы, характер орудия убийства… В таком духе.

Маккензи поморщился.

— И как вы собираетесь это делать?

— Ну, ежели мягких тканей осталось не так много, то срежу скальпелем. Или сдеру аутопсийными клещами. А можно и несколько часов поварить труп в растворе стирального порошка.

У Маккензи вытянулось лицо.

— Теперь я понимаю, почему вас потянуло работать терапевтом…

Я подождал, пока инспектор не припомнит другие причины.

— Извините, — добавил он.

— Ладно, проехали.

Еще несколько минут мы оба молчали. Потом я обратил внимание, что Маккензи почесывает шею.

— Ходили уже? — спросил я.

— Куда?

— Насчет родинки. Вы ее теребите…

Он торопливо отдернул руку.

— Подумаешь, почесаться нельзя… — Машина свернула на парковку. — Все, приехали.

Я проследовал за инспектором в больницу, и на лифте мы спустились в подвал. Морг находился в конце длинного коридора. Запах ударил в нос немедленно, как только я вошел внутрь: сладковато-терпкая химическая завеса, которая, казалось, пленкой обволокла легкие после первого вздоха. Обстановка напоминала собой этюд в белых тонах по нержавеющей стали со стеклом. Навстречу нам из-за стола поднялась молодая женщина в медицинском халате, с азиатскими чертами лица.

— Приветствую вас, Марина, — непринужденно сказал Маккензи. — Доктор Хантер, позвольте представить Марину Патель. Она будет вам ассистировать.

Когда мы обменивались рукопожатиями, женщина улыбнулась. Я же еще пытался сориентироваться, привыкнуть к обстановке, знакомой и непривычной одновременно.

Маккензи посмотрел на часы.

— Так. Мне вообще-то пора в управление. Как закончите, позвоните, и я вас подброшу обратно.

Инспектор удалился, и женщина вопросительно взглянула на меня в ожидании указаний.

— Кхм-м… Так вы, значит, патологоанатом? — спросил я, оттягивая время.

Она опять улыбнулась.

— Пока нет, учусь в аспирантуре. Но есть надежда.

Я кивнул. Мы немного постояли молча.

— Хотите посмотреть на труп? — наконец предложила Марина.

Нет. О нет, не хочу!

— Ладно…

Она вручила мне лабораторный халат и провела через пару тяжелых распашных дверей. За ними я обнаружил небольшую комнату, напоминавшую операционную. Холодно. Тело лежало на столе из нержавеющей стали, резко выделяясь на фоне исцарапанного металла. Марина включила хирургическую люстру, и человеческие останки предстали во всей своей жалкой наготе.

Я стоял и смотрел на то, что некогда было женщиной по имени Салли Палмер. Впрочем, от нее самой не осталось ничего знакомого. Мимолетное чувство облегчения тут же сменилось клинической отчужденностью.

— Итак, приступим, — сказал я.

Эта женщина видела лучшие дни. Черты рябого изношенного лица начинают терять прежнюю индивидуальность, сливаются в одно неразличимое целое. Голова склонена, женщина словно несет на своих плечах вес мира людей. Впрочем, есть что-то благородное в ее смирении, как если бы она добровольно приняла на себя непрошеный жребий.

Статуя на каменном постаменте привлекла мое внимание во время церковной службы. Не могу сказать, что именно мне понравилось в этой неизвестной святой. Вытесана грубо, а скульптор — даже с моей, дилетантской, точки зрения — обладал плохим чувством пропорций. И все же — то ли под смягчающим влиянием веков, то ли из-за чего-то менее определимого — в ней было нечто привлекательное. Статуя выдержала испытание столетиями, видела бесчисленные дни, наполненные радостями и трагедиями, разыгравшимися у ее ног. Внимательная и молчаливая, она так и будет стоять здесь, даже когда из памяти сотрутся имена всех ныне живущих. Напоминание о том, что все проходит. И хорошее и плохое.

Прямо сейчас мысль об этом успокаивала. В старой церкви прохладно и даже теплым вечером стоит влажный, затхловатый запах. Свет падает через витражи синими и розовато-лиловыми пятнами; старинные, плохо раскатанные стекла сидят в перекошенных свинцовых переплетах. Центральный неф неровно выложен истертыми каменными плитами, перемежающимися древними надгробиями. На ближайшем из них вырезан череп; под ним какой-то средневековый камнерез изобразил многообещающую надпись: