Я провел рукой по обшарпанной поверхности ворот, но не стал перелезать через них. Оказавшись здесь, почувствовал, что не хочу идти дальше. Но все же, дождавшись, когда проедет машина, перебросил рюкзак на другую сторону и перебрался через ржавую колючую проволоку. Некогда пыльная колея была грязной и в лужах; деревья стояли голые, и вскоре между стволов мне открылся фермерский дом. Когда дорога привела меня во двор, я увидел, какие там за последние несколько месяцев произошли перемены.

Место опустело. Я шел по булыжнику, а в стороны не разбегались курицы. Фургон и трейлер увезли. Но испорченные часы на конюшне так и показывали двадцать минут неизвестно которого часа, и в стойле оставался древний трактор, слишком ветхий и изношенный, чтобы покинуть свое давнее пристанище. Запертый, с закрытыми ставнями окнами и обнесенный ржавыми лесами дом, казалось, еще сильнее обветшал. Участок стены, который я починил, был скромнее, чем мне представлялось, и косметический ремонт не скрывал глобального разрушения.

Я боялся возвращаться сюда. Но, оказавшись на ферме, почти ничего не почувствовал. Другое время года, тусклый пейзаж — все это слишком отличалось от того, что хранилось в памяти. Видеть все это снова было странно и нереально, все равно что окунуться в былые бредовые грезы.

В последующие дни после того, как Арно послал пулю в сердце своей младшей дочери, я много раз рассказал французским полицейским свою историю. Убедившись, что я выложил все, они разрешили мне уехать в Англию. Я обещал вернуться к суду и, насколько позволяли обстоятельства, собирался сдержать слово.

Только не сообщил им, что решение буду принимать не я.

После пышной зелени фермы Лондон показался мне серым и грязным. Мир в мое отсутствие продолжал крутиться: улицы бурлили народом, транспорт еле двигался, Темза текла в том же направлении. Мое возвращение стало важным лишь для меня одного. Я думал, что меня ищут, будет выдан ордер на мой арест. Реальность оказалось не такой драматической.

В своих проникнутых чувством вины фантазиях я не сомневался, что полиции известно о произошедшем в Доклендсе: я убил Жюля и скрылся. Мне не приходило в голову, что единственный человек, который мог бы выступить свидетелем, предпочтет держать язык за зубами. Чтобы не привлекать к себе внимания, Ленни оставил труп Жюля лежать в канаве, где его обнаружили только утром. Учитывая характер травм, смерть объяснили случайным наездом, после которого водитель сбежал. И поскольку свидетелей не нашлось, дело закрыли.

Таким оно бы и оставалось, если бы я не явился добровольно сдаваться.

Конечно, я понимал, что на этом все не закончится. Существовала угроза со стороны Ленни. Узнай он, что я вернулся, и расправы не миновать. Но на данный момент у него возникли трудности. От дышащего мне в нос запахом кофе сержанта управления уголовных расследований я узнал, что громила сам в каталажке, куда его засадили после антинаркотического рейда. Ему грозил десятилетний срок по обвинению в нападении на полицейского и распространении тяжелых наркотиков.

Выслушав его, я сохранил невозмутимую мину.

Следующей неожиданностью явилось то, что меня оставили на свободе. Я не сомневался, что попаду в заключение, по крайней мере до того момента, когда будет вынесено решение суда. Однако в конце допроса мне объявили, что меня выпускают под залог.

— Ты вернулся из Франции, чтобы сдаться, — пожал плечами сержант. — Вряд ли захочешь снова слинять.

Пришлось отправляться на старую квартиру. Я полагал, в ней давно живут другие, а мои вещи выбросили за дверь. Но мои ключи подошли, и, оказавшись внутри, я увидел, что все на месте. Если бы не пыль и не гора писем под дверью, можно было бы подумать, что я никуда не уезжал. С моего счета исправно снимали квартирную плату, тратя деньги, которые я копил на поездку во Францию. Я оценил иронию. И стало ясно, что у меня есть угол, во всяком случае, до того момента, когда мое дело поступит в суд.

Дальше задумываться не имело смысла.

Так я вернулся в оболочку своей прежней жизни и после покаянного разговора с Сергеем — даже на работу в бар «Зед». Мне требовались деньги, но у меня возникало странное ощущение, будто события того лета вовсе не происходили. Это стало особенно очевидно, когда я неожиданно столкнулся с Колламом.

— Привет, Шон! — воскликнул он. — Давно не виделись. Чем занимался?

Мне стало ясно: он понятия не имеет, где я находился. У каждого человека своя собственная жизнь, и думать, что ты играешь в ней бо́льшую роль, чем случайный статист, — пустое тщеславие.

— Достал билеты на сезон «Новой волны» в Барбикане? — спросил он и очень удивился, что я о нем и не слышал.

Раньше, узнав новость, я бы опрометью бросился в кассу, но теперь его слова оставили меня равнодушным. Я вспомнил, что после возвращения ни разу не сходил в кино. Это было не сознательное отречение — хватало более важных дел.

Хлоя бы меня оценила.

Мое дело слушалось в полном зале суда и было одним из многих в этот день. После всех переживаний суд стал для меня почти разрядкой. Рассматривалось предложение признать меня виновным в непредумышленном убийстве, но оно как-то само собой отпало. Репутация Жюля как наркоторговца и бандита и его обращение с Хлоей послужили в мою пользу. Даже факт, что с формальной точки зрения я украл его машину, оставили без внимания. Против меня было то, что я удрал из страны, но мой адвокат возразил, заявив, что я действовал в целях самообороны, справедливо опасаясь за свою жизнь. И не пробыл за границей дольше, чем требовалось… В общем, на все имелись смягчающие обстоятельства.

В итоге меня признали виновным в том, что я не сообщил о случившемся и покинул место происшествия. Приговор: шесть месяцев заключения с отсрочкой на два года.

Я был свободным человеком.

Оставался еще в Лондоне ровно столько, чтобы получить расчет и кое с кем проститься. Ничто меня больше не держало в городе, а впереди ждали требующие моего присутствия дела.

Так я оказался здесь.

И теперь, направляясь к дому, слегка скользил на мокром булыжнике. Дверь в кладовую была закрыта. И, стоя под капелью с лесов, я внезапно проникся уверенностью, что она заперта. Но ничего подобного — зачем запирать дверь, если внутри не было ничего такого, на что могли бы позариться? Покоробленная створка скрипнула и нехотя открылась. Внутри было темнее, чем раньше, — серый свет почти не проникал в помещение без окон. Красный комбинезон исчез, но все остальное находилось на своих местах. Я приблизился к стопке мешков с песком. Один лежал чуть поодаль от других, но не настолько, чтобы бросалось в глаза. Поставив на пол рюкзак, я закатал рукава и погрузил руки по локти в сырой песок. Копался сначала медленно, затем, не натыкаясь на то, что искал, все настойчивее. Рассыпая песок под ноги, запустил руку глубже и, когда уже решил, что в мешке ничего нет, почувствовал под пальцами что-то твердое. Вытащил.

Завернутый в полиэтилен пакет выглядел так, как в тот вечер после визита жандармов, когда я спрятал его сюда. Я не упомянул о нем ни французской, ни английской полиции — упущение, которое никак не могло служить предметом моей гордости. Однако, учитывая все остальное, рассказать о наркотике значило бы вызвать ненужные осложнения. Даже если бы мне поверили, что я не знал, что хранилось в машине Жюля, меня бы строго спросили, почему я оставил пакет у себя.

А я и сам не знал почему.

В то время кладовая казалась хорошим тайником, но я не предполагал, что пакет будет храниться здесь так долго. С тех пор не проходило ни дня, чтобы я не беспокоился, что его найдут, кладовую обыщут или вычистят. Оказалось, что тревожиться не следовало.

Матильда сохранила мой секрет, как я сохранил ее.

Весть об убийстве Луи и смерти Греттен возмутила жителей города. Но если факты стали вскоре широко известны, никто не знал, что за ними стояло. В тот вечер после стрельбы, прежде чем я отправился вызывать полицию и «скорую помощь», Матильда умоляла меня никому не сообщать, что она мать Греттен.