— Спасибо.

— Для того чтобы защитить бинт, — объяснила Матильда. — Может, вам помочь, когда работаете? — Она закинула назад волосы. Как я успел заметить, для нее это было признаком волнения. — Хочу попросить вас об одолжении. Греттен сказала, что вы преподавали английский?

— Частным образом. Не в школе.

— Возьметесь ее обучать?

— Я не уверен…

— Я сама буду вам платить, — поспешно добавила Матильда. — Немного. Но и вам не нужно давать ей формальные уроки. Учите… когда с ней разговариваете.

Я хотел ответить «нет». После вчерашнего вечера решил, что чем меньше общаюсь с сестрой Матильды, тем лучше.

— А сами почему ее не учите?

— Мой английский не настолько хорош. — Она пожала плечами. — И кроме того, Греттен не любит, когда я ей указываю, что делать.

— А как посмотрит на это ваш отец?

— Проблем не возникнет.

Это вовсе не означало, что он одобрит наши занятия, но Матильда лучше знала своего родителя. Она ждала ответа, а я, сколько ни ломал голову, не мог придумать предлог для отказа.

— Что ж, попробую дать ей несколько уроков.

Улыбка Матильды, хоть и более сдержанная, чем у сестры, делала ее моложе.

— Спасибо.

Я проводил ее взглядом, пока она шла через двор, и принялся рассматривать башмак. Он пах старой резиной, и на его изготовление ушло, наверное, несколько минут. Но забота Матильды меня растрогала — я не мог припомнить, чтобы в последнее время кто-нибудь для меня что-либо сделал. Галоша облегчила мне жизнь. Надев ее после завтрака, я обнаружил, что могу наступать на ногу и даже частично переносить на нее вес и делать пару подпрыгивающих шагов.

На лесах башмак дал мне ощущение устойчивости и уверенности. Взявшись за кувалду, я изо всех сил старался не обращать внимания на отдающуюся с каждым ударом головную боль, надеясь, что вместе с потом удастся выгнать похмелье. Волдыри на ладонях саднило, но я не мог заставить себя надеть найденные в карманах комбинезона грязные перчатки.

Постепенно скованность мышц исчезала. Я закончил один участок и взялся за стену с незакрытым ставнями окном спальни. Несколько камней под водосточным желобом расшатались, и не оставалось ничего иного, как вытащить их. Прежде чем я сообразил, что наделал, в кладке образовалась дыра, достаточно большая, чтобы в нее пролезть. Обнажился внутренний ряд камней. Я немного оробел от того, какой урон нанес дому. Со страхом сознавал, что сам не очень понимаю, что надо делать.

Но было все же нечто доставляющее удовлетворение в концентрированном напоре долота и кувалды. Я колотил, куски раствора летели мне в лицо, как шрапнель. Я даже не почувствовал сильной боли, когда снова угодил себе по руке. От повторяющихся ударов плоть и кости онемели, потеряли чувствительность. И лишь во время достаточно долгой паузы начинали оживать.

Вскоре я потерялся в ритме кувалды. Весь мир сузился до участка стены над окном спальни, поэтому не сразу осознал, как в поле зрения по комнате что-то промелькнуло. Я посмотрел вверх и по другую сторону пыльного стекла увидел человеческое лицо.

— Боже!

Долото выпало из рук и, отскочив от доски, проскользнуло между стеной и настилом и звякнуло о камни. Греттен открыла окно и рассмеялась.

— Я вас напугала?

— Нет, — ответил я, чувствуя, как бешено колотится сердце.

— Я принесла вам кофе. — Она подала мне большую чашку. — Подумала, вам не нужно будет спускаться вниз.

— Спасибо.

А спускаться все равно придется — за долотом, но я решил не заострять на этом ее внимания. Я не видел Греттен со вчерашнего вечера, когда она сожгла фотографию. Но теперь это событие ее, похоже, не волновало. Она оперлась о подоконник и смотрела, как я садился на край настила.

— Матильда сказала, вы будете давать мне уроки английского. — В ее голосе прозвучала насмешка.

— Если хотите.

— Это была ее идея. Можете учить меня во второй половине дня. Папа в это время спит, а Матильда присматривает за Мишелем. Нас никто не потревожит.

Усмехнувшись, Греттен ждала моей реакции. А я пил кофе, изображая безразличие. Напиток был черным, крепким и таким горячим, что грозил обжечь язык.

— На ваше усмотрение.

— Что это у вас на ноге? — Греттен заметила мою самодельную галошу.

— Матильда сделала.

— Матильда? — Улыбка исчезла с ее лица. — Идиотский вид!

Я пропустил ее слова мимо ушей. Из открытого окна тянуло затхлостью, хотя, признаться, совсем отвратительным я этот запах не назвал бы. Теперь, без пелены грязного стекла, стали виднее отслаивающиеся обои и потрескавшаяся штукатурка спальни. Железная кровать со сбившимся комками матрасом и валиком под подушку, казалось, вот-вот развалится и рухнет на некрашеные доски пола.

— Чья была эта комната?

— Мамы.

Я отметил, что она не сказала: «Мамы и папы». И, показав на снимок на туалетном столике, спросил:

— Это она с вашим отцом?

Греттен кивнула.

— Их свадебное фото.

— Сколько лет вам было, когда она умерла?

— Мало. Я ее совсем не помню. В детстве после смерти мамы я играла в ее инвалидном кресле, но однажды упала и ушиблась, и папа сломал его.

«И пони у тебя тоже не было», — подумал я, но язык придержал — привык при ней помалкивать. Греттен притихла, а я готов был поклясться, что знаю, какими будут ее следующие слова.

— Залезайте ко мне.

— Нет, спасибо.

Она отодвинулась, чтобы дать мне возможность перебраться через подоконник.

— Не бойтесь, в эту комнату теперь никто не заходит.

Кофе был еще слишком горячим, но я все-таки сделал глоток.

— Лучше останусь здесь.

— Что-то не так?

— Все нормально.

— Тогда почему не лезете ко мне? Не хотите?

— Работаю.

— Вы не работаете, а пьете кофе.

Ее улыбка показалась мне задиристо-дразнящей и самоуверенной. Было в Греттен нечто напоминающее кошку — лукавую, мурлыкающую, требующую ласки и в то же время готовую, если изменится настроение, пустить в ход свои острые когти. Мне всегда было не по себе рядом с кошками.

— И все-таки я работаю.

Греттен, поджав ногу, села на кровать.

— Вы голубой?

— Нет.

— Уверены? По-моему, если кто-то отказывает симпатичной девушке, то он голубой.

— Хорошо, пусть голубой.

Она будто забыла сцену с фотографией, но если даже не забыла, я не собирался о ней упоминать. С озорной улыбкой Греттен улеглась на кровати, согнула ногу в колене и приподнялась на локтях.

— Не верю. Думаю, вы просто застенчивый и вам надо расслабиться. — Она откинулась назад и игриво изогнула брови. — Ну как?

— Эй, ты там наверху! — Со двора раздался крик Арно, и улыбка Греттен исчезла.

Надеясь, что у нее хватит ума сидеть тихо, я посмотрел с лесов вниз. Арно с брусчатки глядел на меня, у его ног крутился спаниель и, поставив уши торчком, задирал ко мне морду. — Что ты там делаешь?

Я не знал, что он видел или слышал со своего места, и подавил желание оглянуться через плечо.

— Отдыхаю.

— Только начал и уже отдыхаешь? — Арно окинул меня враждебным взглядом. — Спускайся сюда!

— Зачем?

— У меня для тебя другая работа.

— Что за работа?

— Заколоть свинью, если ты не слишком брезглив.

Я надеялся, что он шутит. Но Арно внимательно смотрел на меня и ждал, осмелюсь ли я отказаться. Задерживаться наверху мне тоже не хотелось: боялся, что Греттен выкинет какую-нибудь глупость.

— Я вас догоню, — произнес я.

Прежде чем он успел что-нибудь сказать, я отвернулся. И за секунду до того, как посмотрел в спальню, у меня перед глазами возникла картина: лежащая на кровати Греттен. Картина была настолько яркой, что я почти увидел ее загорелую кожу на фоне выцветшего голубого в полоску матраса.

Но кровать была пустой, как и спальня. Только на полу осталась едва заметная цепочка следов там, где ноги девушки потревожили пыль, когда она шла от двери и обратно.

Я плотно закрыл окно и направился к лестнице.