— Лулу, ко мне, девочка!

Она бросила собаке камень, и та помчалась за ним. А Греттен поднялась ко мне и села рядом, усадив ребенка рядом с собой. Мишель нашел веточку и принялся с ней играть.

Я посмотрел на дорожку, ожидая, что на ней появится Арно с ружьем. Но там было пусто, и я вдруг почувствовал беспокойство: то ли от мысли о старом фермере, то ли потому, что Греттен наклонилась так близко от меня. Она не спешила возвращаться домой. Кругом царила тишина, только грызла камень собака и Мишель пускал изо рта пузыри. Кроме уток и гусей, мы были единственными живыми существами на озере.

Театрально вздохнув, Греттен оттянула ткань платья на груди и принялась обмахиваться.

— Жарко! — Она косилась на меня, желая убедиться, что я на нее смотрю. — Я так надеялась, что на озере прохладнее.

Я не отрывал взгляда от воды.

— Вы здесь купаетесь?

Греттен оставила импровизированный веер.

— Нет. Папа говорит, что тут небезопасно. И вообще я не умею плавать. — Она принялась срывать маленькие желтые цветы и сплетать их в косичку.

Молчание ее не смущало, чего я не мог сказать о себе. Внезапно тишину нарушил тот же крик, что я слышал прошлой ночью. Он донесся из леса за нашими спинами — не такой страшный при свете дня, но полный му́ки.

— Что это? — спросил я, всматриваясь сквозь деревья.

Ни Греттен, ни Мишель не испугались. Собака лишь насторожила уши и продолжила заниматься с камнем.

— Поросюки.

— Кто?

— Поросюки, — повторила Греттен, словно растолковывая тупице очевидную вещь. — Дети диких кабанов и домашних свиней. Отец их разводит. Но от них очень плохо пахнет, и он держит их в лесу. Вечно просят еды.

Я обрадовался, что все так просто объяснилось.

— Значит, там свиноферма?

— Нет. — Греттен осуждающе покачала головой. — Поросюки — папино хобби. И там не ферма, а шато. Мы владеем озером и лесом вокруг — почти сто гектаров каштанов, с которых каждую осень собираем урожай. — Ее голос зазвенел от гордости, и я догадался, что урожай немаленький.

— Я видел, вы также делаете собственное вино?

— Делали. Папа хотел назвать его «Шато Арно». Он купил хорошую лозу, распахал свекольное поле, но виноград для нашей почвы оказался недостаточно стойким. Чем-то заболел, и нам удалось сделать вино только с одного урожая. Получились сотни бутылок, и папа говорит, что сможет его продать, когда оно созреет.

Я вспомнил отдающие кислятиной бутылки в амбаре — их-то уж точно в ближайшее время никому не предложишь. Греттен сорвала еще цветок, вплела в косичку и посмотрела на меня поверх нее.

— Вы о себе почти ничего не рассказываете.

— Нечего особенно рассказывать.

— Не верю. Просто хотите казаться таинственным. — Она улыбнулась, и на ее щеках появились ямочки. — Ну же, откройтесь. Откуда вы?

— Из Англии.

Греттен шутливо стукнула меня по руке. И получилось довольно больно.

— Откуда именно?

— Жил в Лондоне.

— Чем занимались? Должна же у вас быть какая-то работа.

— Ничем постоянным. — Я пожал плечами. — Бары, стройки. Немного преподавал английский язык.

Гром не грянул, земля не разверзлась. Греттен сорвала еще цветок и собиралась о чем-то спросить, но в это время собака принесла камень и бросила мне на колени.

— Премного благодарен.

Я осторожно взял обслюнявленный подарок и откинул в сторону. Спаниель погнался за ним, но в растерянности остановился, когда камень плюхнулся в воду. И в недоумении смотрел то на круги на поверхности, то на меня.

— Очень глупая! — рассмеялась Греттен.

Я нашел камень и позвал Лулу, которая все еще переживала утрату первой, видимо, самой любимой игрушки. Она все-таки погналась за тем, что я зашвырнул в лес, и, вновь обретя счастье, запрыгала среди деревьев.

— Греттен, если не ошибаюсь, немецкое имя? — Я обрадовался возможности переменить тему.

Она добавила в цепочку еще один цветок.

— Предки отца — выходцы из Эльзаса. Меня назвали в честь бабушки. А Мишель — второе из папиных имен. Очень важно поддерживать семейные традиции.

— А Матильду в честь кого назвали?

Лицо Греттен посуровело.

— Откуда мне знать? — Она так сильно дернула цветок, что вырвала с корнем. Выбросила, сорвала другой. Я постарался разрядить атмосферу.

— Сколько Мишелю?

— Осенью исполнится год.

— Я не видел его отца. Он тоже здесь живет?

Я всего лишь пытался поддерживать разговор, но Греттен опять нахмурилась.

— Мы о нем не говорим.

— Извините, я не собирался совать нос в чужие дела.

Она пожала плечами.

— Мы не делаем из этого секрета. Он исчез до того, как родился Мишель. Всех нас оскорбил. Мы приняли его в семью, а он нас предал.

Эти слова походили на рассуждения ее отца, но я оставил комментарии при себе. Греттен добавила в косичку последний цветок, соединила концы и, превратив цепочку в обруч, надела на шею ребенка. Тот рассмеялся и схватился за него пальцами. Греттен побледнела, будто кто-то стянул на ее лице кожу. И шлепнула мальчика по руке — сильнее, чем шлепнула до этого меня.

— Плохой мальчишка! — Ее племянник заревел. Не удивительно: ладонь Греттен оставила на его маленькой пухленькой ручонке красный отпечаток. — Очень плохой!

— Он не нарочно, — поспешил я вступиться за ребенка, опасаясь, что Греттен снова ударит его.

Мне показалось, что она вот-вот набросится на меня, но ее настроение резко переменилось.

— Вечно он что-нибудь такое вытворяет. — Греттен отбросила в сторону сломанный венок из цветов, подхватила мальчика и прижала к себе. — Не плачь, Мишель. Я не хотела тебя обидеть.

Я бы ей не поверил, но ребенка оказалось проще убедить. Плач затих, мальчик только икал, а вскоре опять смеялся. После того как Греттен вытерла ему глаза и нос, все случившееся было забыто.

— Пора отнести его домой. — Она поднялась. — Вы с нами?

Я колебался. Хотелось еще посидеть у озера, и из головы не выходила мысль об ее отце.

— Пожалуй, побуду здесь.

— Почему вы так боитесь папы? — усмехнулась Греттен.

Я не знал, что ей ответить. Этот человек уже угрожал мне ружьем и спустил с лестницы. Не хотелось дразнить его. Но слова Греттен укололи меня.

— Считаю, что лучше не попадаться ему на пути, вот и все.

— Не беспокойтесь. У него больная спина, и после завтрака он ложится в постель. Жорж тоже идет домой отдыхать, так что никто ничего не скажет.

Греттен ждала, и у меня, похоже, не оставалось выбора. Бросив последний взгляд на озеро, я неуклюже встал. По лесу она шла медленно, чтобы я успевал за ней. Слегка выставленное бедро, на котором сидел малыш, длинные, загорелые ноги, колыхающийся подол светло-голубого платья. Шлепанцы шаркали по пыльной дорожке. Стояла послеполуденная тишина, и она, казалось, еще сгустилась, когда мы проходили мимо статуй, словно изваяния превратили ее в застывшее безмолвие собора.

— Почему здесь статуи? — спросил я, останавливаясь, чтобы перевести дыхание.

Греттен повернулась в их сторону.

— Папа хочет продать их. Он долго их собирал. Не представляете, сколько статуй в садах старых замков.

— То есть он их воровал?

— Да вы что! — возмутилась Греттен. — Папа не вор. Там, откуда он их брал, никого нет. Разве это кража, если человек берет вещи из места, где никто не живет?

Мне казалось, что владельцы замков посмотрели бы на проблему иначе. Но я уже достаточно наговорил Греттен неприятных слов и поэтому придержал язык. К тому же ходьба потребовала от меня больше сил, чем я предполагал. Как только мы вышли из леса, собака бросилась вперед и побежала через засохший виноградник. Солнце еще палило, но опустилось ниже; наши тени вытянулись и стали похожи на веретенообразных великанов. Я пыхтел, опустив голову, слишком устав для разговоров. Когда мы дошли до амбара, я взмок от пота и чувствовал, как от напряжения подрагивают на ногах мышцы.

Мы остановились у входа, и Греттен заправила волосы за уши, повторяя жест старшей сестры.