«Эта пушка лягается, как хефтер, а лает еще громче», — подумал Орамен. Но стрелял пистолет точно и был надежен.

Орамен нашел место для слегка маслянистой кобуры из кожи инта — там, где мундир раздувался на спине. Он обещал держать оружие на предохранителе.

Прошло некоторое время, прежде чем Фербин смог понять, что он таки не мертв. Очнулся он с сознанием того, что висит в небесном ничто под громадной сверкающей массой замерзших пузырей. Гигантские подернутые золотом облака тянулись во все стороны, преимущественно вверх. Далеко внизу виднелся пугающий своей синевой океан, полное отсутствие суши: не меняющийся, подернутый рябью волн, и, несмотря на всю свою океанскую синеву, какой-то замерзший.

Иногда, в процессе парения над этим призраком, Фербину казалось, что океан все же меняется, и ему даже почудились крохотные блестки на поверхности воды. Но потом эти блестки исчезли с той же микроскопической неторопливостью, с какой возникли, и все стало, как прежде, безмятежным, спокойным, неизменным, божественным...

Было ощущение, словно он недавно побывал в океане, впрочем не холодном, а теплом, и мог дышать, хотя и погрузился под воду. Смерть напоминала рождение, неподвижное пребывание в чреве.

А теперь он находился здесь, среди странного ландшафта — бесконечные облака и бескрайний океан. Единственное, что его успокаивало, — это медленно проплывавшие мимо башни, которые утешительно свидетельствовали, что он попал в соответствующий загробный мир. И даже башни, казалось, отстоят слишком далеко друг от друга.

Он увидел лицо. Это было человеческое лицо, и он чувствовал, что должен его знать.

Когда он пробудился в следующий раз, лицо исчезло. Он подозревал, что лицо приснилось ему, и задумался: а видят ли мертвецы сны? Потом он вроде бы уснул. Теперь, вспоминая, он находил и это удивительным.

Он пробудился, чувствуя странную немоту в спине и правом плече. Ни боли, ни дискомфорта не ощущалось, но казалось, будто в нем проделали громадную дыру размером в четверть туловища, и он не может ни дотянуться до нее, ни почувствовать ее, ни сделать с ней что-нибудь. В ушах стоял грохот, похожий на рев далекого водопада.

Он плыл над безукоризненной, идеальной синевой. Медленно наступил закат, подпаливший громадные облака — те загорелись красноватым, фиолетовым и сиреневым. Он видел проплывающую мимо башню, ее желтоватый ствол, исчезающий в лазури океана и окаймленный белизной в том месте, где поверхности встречались.

Потом наступила темнота. Океан и облака вверху освещались лишь далекими молниями, которые своими беззвучными вспышками снова усыпили его.

Наверное, подумал он, это небеса. Что-то вроде вознаграждения.

Даже священники не могли прийти к общему мнению о том, что происходит после смерти. Первобытные народы за неимением лучшего могли себе позволить более простые религиозные воззрения. Но когда ты знакомился с реалиями большого мира, все становилось немного сложнее: в этом мире было много иноземцев, сочинявших (по крайней мере, в прошлом) собственные мифы и религии. Некоторые иноземцы были бессмертными, некоторые создали функциональные загробные миры, где скончавшиеся — записанные и транскрибированные — оказывались после смерти. Некоторые создавали думающие машины, обладавшие невероятными, чуть ли не божественными возможностями. Некоторые сами были богами, как МирБог, некоторые сублимировались, что само по себе было якобы формой достижения божественности.

Отец Фербина смотрел на религию так же прагматически и жестко, как и на все остальное. По его мнению, в религии нуждались только самые бедные и угнетенные — она облегчала их трудную жизнь. Люди болели самомнением, им было важно услышать, что они значимы как личности, что они — не просто часть народа или элемент исторического процесса. Их следовало уверить, что, хотя жизнь сурова, беспросветна и безрадостна, после смерти им воздастся. К счастью для правящего класса, твердая вера, помимо всего прочего, удерживала народ от порыва получить желаемое здесь и сейчас, то есть от бунта, восстания или революции.

Один храм стоил десятка казарм. Боец милиции с ружьем мог сдерживать небольшую невооруженную толпу, да и то, пока находился рядом с ней. А один священник мог навсегда внедрить полицейского в головы каждого из прихожан.

Те, кто был побогаче, и те, кто обладал реальной властью, могли сами выбирать, верить им или нет, в зависимости от собственных наклонностей. Но для них вознаграждением была уже сама жизнь, относительно легкая и приятная, а для стоявших на самом верху посмертной наградой становилось оставленное ими потомство, гарантировавшее место в истории.

Фербин никогда особо не задумывался о загробной жизни. То место, где он находился теперь, казалось ему подобием рая или чем-то вроде этого — он не был уверен. Часть его сознания жалела теперь, что он плохо слушал священников, когда они пытались говорить ему о таких вещах. Хотя, если посмотреть на то, что он получил посмертно без всякой веры и знания, слушать их не имело особого смысла.

Хубрис Холс смотрел на него сверху вниз.

Хубрис Холс. Вот как звали лицо, виденное им раньше. Он смотрел на это лицо, недоумевая: что делает Холс в стране мертвых, да еще в таких странных, слишком просторных одеждах, хотя пояс и нож остались при нем? С какой стати Холс здесь? Наверное, временно.

Он шевельнулся и почувствовал что-то в том месте, где раньше ничего не чувствовал и где ничто не двигалось, — в верхней части его спины. Он попытался оглянуться, насколько это было в его силах.

Он лежал в чем-то, похожем на гондолу воздушного шара, — обнаженный (если не считать покрывала), распростертый на большой, чуть покачивающейся кровати. Хубрис Холс сидел и смотрел на него, жуя что-то похожее на жесткий кусок сушеного мяса. Фербин внезапно ощутил звериный голод. Холс рыгнул и извинился, а Фербин испытал какую-то странную, противоречивую смесь чувств, поняв, что это не загробный мир, что он все еще жив.

— Добрый день, ваше высочество, — сказал Холс.

Голос его звучал странно. Фербин отчаянно, как утопающий хватается за соломинку, ухватился за это слабое свидетельство того, что он все же может быть благополучно мертв. Но ухватился только на секунду.

Он попытался пошевелить ртом. Челюсти щелкнули, а во рту появилась какая-то вязкость. Откуда-то донесся звук, похожий на старческий стон, и Фербину пришлось признать, что звук этот, видимо, издал он сам.

— Вам лучше, ваше высочество? — спросил Холс самым обычным тоном.

Фербин попытался шевельнуть рукой и обнаружил, что ему это удается. Он поднес обе руки к лицу. Те были бледными, кожа на них сморщилась и напоминала океан, по-прежнему видный внизу. Казалось, что Фербин слишком много времени провел в нем — или же в приятной, теплой ванне.

— Холс, — прохрипел он.

— Да, ваше высочество? Готов служить вам. — Холс вздохнул. — Как и всегда.

Фербин оглянулся. Облака, океан, пузырь гондолы.

— Где все это? Не на небесах?

— Нет, ваше высочество.

— Ты абсолютно уверен?

— Более чем наполовину, ваше высочество. Это часть Четвертого, ваше высочество. Мы в царстве существ, которые называют себя кумулоформами.

— Четвертого? — переспросил Фербин. Его собственный голос тоже звучал необычно. — Но мы все еще в пределах Большого Сурсамена?

— Несомненно, ваше высочество. Только на четыре уровня выше. На полпути к Поверхности.

Фербин снова оглянулся.

— Удивительно, — выдохнул он и закашлялся.

— Удивительно скучно, ваше высочество, — сказал Холс, мрачно глядя на свой кусок мяса. — Мы плывем над этой водой вот уже пять долгих дней или около того. Поначалу вид кажется удивительным, а воздух необычайно свежим, но если целый день нет ничего другого — какие там удивление и свежесть! Это все, что здесь можно созерцать, если не считать вашей милости, ваше высочество, но если откровенно, то от вас спящего радости мало. Ни словечка не вымолвите, ваше высочество. И уж точно — осмысленного словечка. Но в любом случае, ваше высочество, добро пожаловать назад, на землю живых. — Холс демонстративно поглядел вниз через прозрачную мембрану, сквозь которую вдали был виден подернутый дымкой океан. — Хотя земли, как вы, вероятно, уже заметили, на этом уровне не так много.