Гурдже печально улыбнулся, прикоснувшись к безжизненной поверхности корпуса, который когда-то принадлежал Маврин-Скелу. Он повернулся к Йей и Хамлису, подошел к старому автономнику.

— Ничего страшного, только мне это не нужно. А вам?

— Я был бы не против.

Гурдже вручил тяжелый маленький трофей Хамлису, поле которого покраснело от удовольствия.

— Ах вы мстительный старый негодник, — фыркнула Йей.

— Для меня это много значит, — чопорно возразил Хамлис, прижимая рамочку к своему корпусу.

Гурдже поставил кубок на поднос.

В камине, вспыхнув, развалилось полено. Гурдже присел на корточки и поворошил кочергой оставшиеся дрова, потом зевнул.

Йей и автономник переглянулись, потом Йей вытянула ногу и легонько пнула Гурдже.

— Ну, Гурдже, похоже, ты устал. Хамлису пора домой, проверить, не сожрали ли его рыбки друг друга. Ничего, если я останусь?

Гурдже с удивлением посмотрел на ее улыбающееся лицо и кивнул.

Когда Хамлис ушел, Йей положила голову на плечо Гурдже и сказала, что сильно тосковала без него, что пять лет — большой срок, что он стал гораздо привлекательнее, чем до отъезда… и если он хочет… если он не слишком устал…

Она действовала ртом, и Гурдже видел медленные судороги наслаждения на ее формирующемся теле, заново открывая для себя почти забытые ощущения. Он гладил ее темно-золотистую кожу, ласкал странные, чем-то забавные, недоразвитые, но уже не выпуклые гениталии, отчего Йей заливалась счастливым смехом, а он смеялся вместе с ней, и во время затяжного оргазма они тоже были вместе, были одним целым, каждая чувствующая клеточка обоих тел пульсировала в едином биении, словно охваченная огнем.

Ему было не уснуть, и ночью он поднялся со смятой постели, подошел к окну и распахнул его. В комнату ворвался холодный ночной воздух. Его пробрала дрожь, и он надел брюки, пиджак, туфли.

Йей шевельнулась, издала еле слышный звук. Он закрыл окно и вернулся к кровати, присев в темноте рядом с ней на корточки. Он натянул одеяло на ее обнаженную спину и плечо, легонько провел рукой по кудрям. Йей всхрапнула и шевельнулась, потом задышала ровно.

Он подошел к балконным дверям и быстро вышел наружу, бесшумно закрыв их за собой.

Он стоял на покрытом снегом балконе, глядя, как темные деревья спускаются неровными рядами к мерцающим черным водам фьорда. Горы на другом берегу слегка светились, а над ними в хрустящем ночном воздухе сквозь темноту двигались неясные полосы света, перекрывая звездные поля и плиты на дальней стороне. Облака плыли медленно, и внизу, в Икрохе, царило безветрие.

Гурдже поднял голову и увидел туманности среди облаков, их древний свет лился ровно в холодном недвижном воздухе. Он смотрел, как клубится его дыхание, словно влажный дым между ним и далекими звездами, потом сунул застывшие руки в карманы пиджака, чтобы согреться. Одна рука нащупала что-то более мягкое, чем снег, и он вытащил ее — горстка праха.

Он оторвал взгляд от нее и снова посмотрел на звезды, но словно что-то застило ему глаза — поначалу он даже подумал, что это капля дождя.

…Нет, это пока не конец.

Это опять я. Я знаю, что вел себя нехорошо — до сих пор так и не назвался, но, может, вы уже догадались. Да и кто я такой, чтобы лишать вас удовольствия догадаться без посторонней помощи? И в самом деле, кто я такой?

Да, я все время был там. Ну, более или менее. Я наблюдал, слушал, думал, размышлял и ждал, а еще делал то, что мне приказали (или попросили, чтобы уж соблюсти приличия). Да, я был там, лично или в виде одного из моих представителей, моих маленьких шпионов.

Откровенно говоря, я даже не знаю, понравилось бы мне, узнай старина Гурдже правду, или нет. Так еще и не решил, должен признать. Я — мы — в конце концов решили предоставить это случаю.

Вот, например, предположим, что Узел Чиарка описал бы нашему герою точную форму полости в том корпусе, который некогда был Маврин-Скелом, или что Гурдже зачем-нибудь сам открыл этот безжизненный корпус и увидел своими глазами… неужели он решил бы, что эта маленькая дисковидная полость — случайное совпадение?

Или он стал бы подозревать?

Мы этого никогда не узнаем — если вы читаете это, то он уже давно умер: встретился с автономником-переместителем и был перенесен в багровое сердце системы, и тело его аннигилировалось, стало плазмой в гигантском извергающемся ядре чиаркского солнца, его расщепленные атомы кипят в бурлящих жидких потоках этой могучей звезды, каждая его частица тысячелетиями движется к планетопожирающей поверхности ослепительного бушующего огня, чтобы испариться там и таким образом добавить свою крошечную малость в бессмысленное сияние среди бесконечного мрака…

Да, что-то я начал цветисто выражаться.

Все равно, старому автономнику время от времени такое разрешается, разве нет?

Позвольте мне подвести итог.

Это подлинная история. Я там был. А когда меня не было и я не знал в точности, что происходит (например, в голове Гурдже), то, должен признаться, ни минуты не колебался, чтобы присочинить.

И все же это подлинная история.

Стал бы я вам врать?

Как и всегда.

Спрант Флер-Имсахо Ву-Хандрахен Ксато Трабити («Маврин-Скел»)

— Скажи, что такое счастье?

— Счастье? Счастье… ну, скажем, проснуться однажды светлым весенним утром после утомительной ночи, проведённой с красивой страстной женщиной…

— И это все?

— … зная, что она, не далее как вчера вечером, отправила на тот свет целую толпу!

— Ну, ты даёшь!

Юноша в генеральском мундире явно с чужого плеча стоял на балконе, держа в руке стеклянный бокал. Прозрачная золотистая жидкость, качнувшись, мягко блеснула, отражаясь в его глазах. Он поднёс бокал к губам, выпил залпом и стал ждать, когда алкоголь начнёт действовать. Первые ощущения были не из приятных. Горло обожгло, и в глазах вспыхнул яркий свет. Но вскоре его охватила лёгкая истома, горячая волна, стремительно прокатившаяся по телу, сменилась приятной, расслабляющей усталостью. Он заворожённо следил за игрой ярких искорок, что скользили по краю бокала, затем глаза его странно сузились. Прищурившись, он смотрел теперь на безмолвный город: серые крыши, ажурные шпили и приземистые башни, покрытые пылью кроны редких деревьев. Вдали неровная линия городской стены отделяла постройки от широкой белесой равнины и слабо дрожащих в жарком мареве далёких голубых гор.