Получив известие, отец был столь мрачен, что Гедарт ощущал вину за то, что хочет ехать дальше. Когда он спросил, набычась, ожидая неприятного ответа, готовый спорить и обвинять, куда они теперь поедут, отец ответил:

— В Гудам. И проведем там столько времени, сколько потребуется. — Он был невозмутим, вежлив и добр.

Так ли он чувствовал внутри? Неизвестно. Но Гед был благодарен за эту простоту, за ясность, которая не оставляла на нем вины. Он пытался вести себя так же.

Он никогда бы не признался, но на деле равнялся на отца во всем. Да и кто бы не хотел быть, как он? Люди держатся с ним почтительно и искренне, не изменяя отношения, когда думают, что их не видят. Гедарт это проверял, когда был помладше и любил везде прятаться. И на чужих людей смотрел, и то, что видел, не всегда совпадало с их поведением рядом с господами.

На турнирах по сюжетам Писания отца всегда выбирали защитником божьих врат, и он выдерживал все поединки, хотя нападающих было много, а он один. Коней под ним меняли раз через пять, но сам он твердо и уверенно мчался навстречу “врагу” и вышибал того из седла или ломал копье, что приносило обороняющейся стороне очки. Мало кто мог выбить его самого. Разве что дядя Фронадан, такой же рослый и тяжелый, и граф Гинар, маленький, но владеющий какой-то демонической турнирной магией.

Гедарт впервые за много дней улыбнулся. В этом году ему предстояло выступить на турнире среди взрослых. Он много тренировался и многого ожидал. В переписке с кузеном Ганаханом они планировали, какую сторону принять и каким героем прошлого нарядиться. Ганахану позволили выступить тоже, хотя ему было всего четырнадцать, а не шестнадцать, но после службы на границе с хальтами, куда их вывезли отцы, никто не сомневался в его силах. Поначалу Гед считал, что во всем сноровистей и крепче кузена — возраст как-никак — но Гани тоже оказался не промах, и помимо разъездов в боевом охранении у них завязалось личное соревнование в силе и ловкости. Отцы, на удивление, все это поддерживали, наблюдая за ними, как за лошадьми на скачках.

Что ж, никто не проиграл и никто не выиграл. Гедарт приобрел хорошего друга, отец подарил им прекрасные охотничьи ножи с парной резьбой на рукоятях, а вот дядя Сейтер ничьей остался недоволен и подарил Гани только оплеуху. Гед его не понимал и, откровенно говоря, побаивался, радуясь, что не родился как-нибудь случайно в семье Гани. Вот только мама Ганахана всегда была с ним, лихо ездила верхом, и даже на границу они приехали вместе.

Гед погладил гриву лошади, чтобы отвлечься — мысли снова повернули не туда. Ганахан собирался изображать Томаса Ландорского, хотя в балладах не было никаких указаний на цвета его одежд или герб. И он точно был бы защитником врат. Гедарт еще выбирал.

— Гед, — позвал отец, протягивая бурдюк.

— Не нужно. Благодарю.

Он ведь уже не маленький, попьет, если захочет. Хотя, если честно, он не помнил, когда пил последний раз, на холоде вообще не мучает жажда. Может, поэтому так устал? Немного освежиться не помешает. Он пообещал себе, что через половину часа обязательно допьет воду в своем бурдюке.

Углы стен монастыря чернели над горизонтом. Сейчас монахини уже собрались на вечернюю службу, голос матушки-настоятельницы звучит под толстыми каменными сводами. Он представлял это так хорошо, будто видел сквозь многие лиги пространства. Настоятельница восхваляет благие дела Единого и повторяет его заповеди для честных людей, а в конце поминает Гвенет Галасскую, прекрасную принцессу из рода старинных покровителей монастыря.

Семья матери и правда десятки лет жертвовала Гудаму, и даже деньги на постройку дали их предки, а не Церковь, но достаточный ли это повод, чтобы отдать свою жизнь служению именно там, так далеко от всех? Возможно. Что вообще может заставить человека затвориться от мира? Он спрашивал, когда был меньше.

Она безмерно любила Единого. Она хотела благодарить его каждый день за счастье жить, любить и быть любимой. Ее ранило, что в миру людям не удается поступать по заветам Писания.

Гедарту казалось, что вполне удается, разве плохо они жили, когда были все вместе? Разве плохо жилось их герцогству, сытому, справедливому, хоть и осаждаемому варварами — за это, кстати, нужно спросить как раз с Единого, зачем-то Он ведь создал варваров такими, какие они есть: дикими и алчущими грабежа.

Так что многое было сказано, но немногое объяснено. Недостающее он понял сам.

Мать поселилась там из-за отца.

Сначала Гед был слишком мал и пребывал в уверенности, что она скоро вернется. Никакие слова о великой любви к Единому и бренности мирской жизни не убеждали его в том, что она должна быть здесь, а не дома.

Дома мама много болела, это правда. И послужить Единому в надежде излечиться казалось естественным. Ей стало лучше, она вновь была здорова и спокойна. Так почему не возвращалась? Маленький Гед не понимал.

Он умолял отца заставить мать вернуться: приказать, увезти, — но уже тогда знал, что тот не поступит столь грубо. Однажды Гед просил и сам, лет в семь — слезно, жалобно, навзрыд, — но увидев, какое горе причиняют матери его слезы, поклялся впредь быть сдержанным, как отец. Невозможно делать так больно тому, кого любишь. Он ведь мужчина. Он должен был справиться.

На отца он все-таки еще рассчитывал. Кто, как не он, муж и господин, мог найти слова, способные достучаться до сердца жены? Но в спокойных речах отца всегда чего-то не хватало, всегда что-то оставалось невысказанным. Возможно, о чем-то они не могли говорить при нем. Тогда Гедарт стал прятаться. Тайком он слышал, как родители говорят о разных вещах, мелких и неважных: урожае в Галасе, пожертвованиях церкви, перекладке стены в замке, расходах на посвящение взрослых оруженосцев. Он не понимал, почему свои редкие встречи они тратят на такую чепуху, но хорошо понял одно — от своего имени отец маму ни о чем не просил. А услышанное однажды: “Это единственное твое верное решение”, — навсегда поставило точку в вопросе.

Так что поездки в Гудам оказались ему, Гедарту, личным одолжением, и каждую он ждал, как величайший подарок. Ничто не радовало его так же сильно: ни быстрые верховые лошади, ни маленькие, искусно откованные мечи и доспехи, ни потешные битвы с ровесниками.

А потом матери не стало. Ему почти исполнилось девять, и он больше не мог надеяться, что, став взрослым, найдет те самые, правильные и достойные слова.

Лучи заходящего солнца ласкали взгляд нежными красками. Подступало время ночной стоянки, а роща, в которой они обычно укрывались за день до последнего перехода, была еще далеко.

— Нужно ускориться, — сказал Гед. — Еще две лиги, а свет кончается.

Отец молча кивнул, и он высоко поднял руку, чтобы видели все. Сделал знак и легонько ударил бока лошади. Отряд плавно набрал ход, устремляясь к голым деревьям, лошадь отца отстала на корпус, оставив его во главе отряда.

Гед обернулся — отец смотрел на него и улыбался.

— Доброе утро, ваше величество. Как вы себя чувствуете?

Когда Симель уходила на кухню, король так и не подал знак ни ей, ни камердинеру, что готов начать свой день. Теперь он был одет и читал, сидя высоко на подушках. Всю кровать покрывали пергаменты, вчера пришли еще два доклада из Берении, и Вилиам почти не спал. Лицо его осунулось, а тени под глазами казались черными на фоне бледных щек.

— Отвратительно, — пробормотал король, не поднимая взгляд от свитка.

— Вы должны хотя бы немного поесть, — Симель указала на поднос, который слуги поставили на столик у кровати.

— Я не могу есть. Просто не могу.

— Тогда примите еще немного алмеи, она придаст сил.

Она подала Вилиаму кубок с горячей водой и вылила туда половину жидкости из стеклянного пузырька. Король осушил его, даже не поморщившись, хотя настой имел горький вкус.

— Спасибо. Это зелье творит чудеса — мне будто снова шестьдесят.

Симель подняла глаза и по кривой улыбке поняла, что Вилиам действительно пытается шутить. Еще она заметила, что в руке у него зажат крохотный свиток, похожий на те, что носят голуби. Едва ли это было письмо из Берении, тогда король бы не шутил — о чем, кроме войны, можно известить в таком маленьком клочке? Скорее, это прислал Адемар из Гудама.