— У королевства есть цель, — спокойно ответил Вилиам, — и это — единство. Общность наших порядков.

— Да? — притворно удивился Сейтер. — А ведь в Берении и в Торпе уже не пользуются всеобщим. Уже и бумаги для казначейства они пишут по-своему, а твои наместники нанимают толмачей-переводчиков. Жалобы в суде понимаются неверно и проигрываются твоими вернейшими соратниками.

— Я знаю об этом, — брови короля сошлись у переносицы, упрек явно оказался болезненным, — и принял меры. К середине года все суды вернутся к всеобщему. У нас не было закона, принуждающего использовать наш язык, на нем говорили, потому что этого хотели. Если перестали, мы их обяжем.

— Обязать не значит напомнить, почему хотели, — парировал Сейтер. — Хотели, потому что боялись. Теперь не боятся, и это только начало. Пока еще не поздно, покажи им, что будет с теми, кто забыл свое место.

Взгляды отца и сына встретились, как стальные лезвия, еще чуть-чуть — и в воздух посыпались бы искры. Бренельд переводил взгляд с одного на другого, как на ристалище, когда там сходились матерые бойцы, а Гронард, чувствуя беспомощность, лишь нервно приглаживал бороду — его дипломатические навыки не годились для тонкого вмешательства.

Король принялся сворачивать свитки с докладами.

— Я усилил северные гарнизоны, но, пока не найду Лугана, до угроз не опущусь.

— По-моему, опуститься значит показать свою слабость, — вновь начал Сейтер.

— Опуститься значит идти на поводу у смутьянов! — отрубил Вилиам, стукнув трубкой пергамента по одеялам. — Я принял решение, которое позволяла казна. Вернуть золото куда проще, чем преданность. Если Годрик не лжет, его просьбы абсолютно законны.

— Просьбы? — Сейтер закипал. — Это был ультиматум! И ты веришь, что наместник сбежал?

— Не важно, во что я верю. Его вина не доказана. — Король перевел раздражённый взгляд на младшего сына:

— Бренельд?

— А? Наверное, ты прав, отец, — принц заерзал на месте. — Хотя я больше согласен с Сейтером.

Уставший от пререканий, Вилиам шумно выдохнул.

— Молодые и гордые. Так значит, вы обвиняете Годрика во лжи, а то и в пропаже наместника? А если он будет настаивать на своей непричастности? Отправим на север солдат?

— Солдат можно отправить прямо сейчас, — быстро ответил Сейтер, умеряя гнев и переходя к тому, что все это время подмывало его изнутри. — И я готов их возглавить, избавив Адемара от репутации, которую он счел бы дурной. Отправь Гвардию на поиски Лугана и его сообщников. Мы перекроем Королевский тракт, Восточный путь, — он резал воздух ладонью, захваченный своим планом, — и перевернем вверх дном всю Берению. Я позабочусь, чтобы беренцы знали — мы ищем денежки Годрика и действуем по его указке. Недовольных заверим, что ты сожалеешь о грубых мерах, но иначе герцогу не помочь. Когда баронам надоест нас кормить, а торговцы взвоют на закрытой границе, Годрику придется как-то объяснять им, что его жалкие деньги куда важнее благополучия подданных. Сделает он это или нет, но я великодушно, — он изобразил нарочито мягкий жест, — уйду из Берении только после отказа от всех претензий. И конфликт будет исчерпан. Разве не так ты сам когда-то решал проблемы? Вспомни! — Принц развел руками, будто говорил о чем-то, само собой разумеющемся. — Годрик не пойдет против торговой гильдии и не поднимет войска. Да на то и нет причин! Он уже продавил тебя — и без всякой борьбы! — неужели не видишь?

Вилиам слушал, не перебивая. Руки его побелели, от щек отхлынул румянец. Он молчал, а Сейтер все расходился, уверенный в своей правоте. Гронарду хотелось остановить принца, но он знал, что Вилиам не обрадуется неуклюжим попыткам разрядить обстановку. Фронадана бы сюда, он заткнул бы Сейтера какой-нибудь сложной выкладкой или примером из древней истории. Видит Единый, принц слишком молод и не знает, как нелегко далась Вилиаму его великая война. Гронард застал лишь ее окончание, тогда уже никто не сомневался, что новые порядки стоили пролитой крови, но он хорошо помнил споры короля с советником, когда Вилиам до хрипоты отстаивал каждый город, а Ригелли тихо, размеренно доказывал, почему его надо сжечь. Этот змей слишком часто был прав, но теперь Гронард понимал, что король о многом сожалеет.

Еще некоторое время Вилиам молчал, а потом холодно проговорил:

— Я вижу, что ты готов задешево продать свою честь, только чтобы побряцать оружием.

Лицо Сейтера побагровело, в глазах вспыхнул огонь, и Гронард мог поклясться, что видит проблески истинной ненависти. Вилиам, однако, не церемонился с теми, кто был немилосерден и жесток — даже со своими детьми. Сейтер, в отличие от остальных, давал для этого слишком много поводов. Только отослав его на четырнадцатый день рождения в Шетрид, король обнаружил, что на расстоянии может любить третьего сына почти также, как и двух старших; и придерживался этой дистанции все следующие шестнадцать лет.

Сейтер проглотил оскорбление, выдержав взгляд отца и не осмелившись дать волю чувствам. Никто не издавал ни звука, Гронард чувствовал себя лишним, проклиная все на свете и вместе с тем понимая, что без него разговор мог принять еще более крутой оборот.

Вилиам свернул пачку пергамента в толстую трубку и отложил в сторону. Его лицо сложилось в маску благородной учтивости. Гронард не знал, что было хуже: продолжить спор с принцем или так и оставить его с этой пощечиной. Но силы короля ему изменяли. Плечи поникли, щеки оставались бледными, руки подрагивали.

— Что ж, вы, должно быть, не успели отдохнуть с дороги, — сказал он так, будто они мило беседовали за завтраком. — Усталость не способствует здравомыслию. Если вам больше нечего сказать, то мы продолжим завтра. Сейчас можете быть свободны.

Ни слова не говоря, Сейтер встал и вышел из комнаты, Бренельд снова обнял отца, а Гронард низко поклонился, и они покинули королевскую спальню. Проходя по бесконечным коридорам, он наконец, расслабился и, хрустя суставами, тяжело потянулся. Вилиам не намерен отправлять войска — и это все, что он хотел знать. Сейчас было бы неплохо раздобыть что-нибудь съестное и выпить капельку вина. День еще не перевалил за середину, но уже казался бесконечно долгим, и, если король думает, что государственные дела плохо перевариваются с дороги, он безусловно прав.

Солнце клонилось к горизонту, окрашивая небо розовым, снег искрился в косых лучах и хрустел под копытами сорока лошадей. Гедарт любил этот край на северной оконечности королевства — безлюдный, молчаливый — хотя мог и ненавидеть, ведь здесь была могила его матери. И все-таки он радовался чистым просторам, открывшимся за перевалом, и позволял сердцу наслаждаться, несмотря на грусть.

Отец ехал рядом — спокойный, статный, спина всегда прямая, взгляд устремлен вперед. Сам Гедарт уже изрядно устал, но равнялся на него и не подавал виду. Так же ровно держал повод, так же оборачивался на свою охрану, проверяя, как там его люди, и не глазел по сторонам, чтобы не походить на любопытную галку.

— Почти приехали. Видишь?

Гедарту уже давно казалось, будто он видит вдали крошечный угол монастырской стены — прямой среди округлых природных форм — но теперь был уверен.

— Умх.

Отец подвел лошадь ближе. Гедарт и сам знал, что говорит односложно или не говорит вообще, что это невежливо и неучтиво, и уж точно недостойно сына благороднейшего принца Адемара. Но он ничего не мог с собой поделать. Каждый раз, когда они приближались к Гудамскому монастырю, внутри что-то сжималось, как пружина, и нужно было держаться, чтобы она не распрямилась с треском и грохотом. А в этот раз еще была опасность, что придется отложить поездку, как случилось в прошлом году, когда они отъехали от родного Галаса на день или два, а известие об усилении хальтов за рекой заставило все отменить. Это было подло.

Сейчас в поясной сумке отца лежало другое важное послание, и Гедарт представлял, как тянет его теперь мчаться обратно. Беренский герцог жаловался на притеснения Короны, произвол казначея и еще бог знает на что, а Берения — вот она, рядом, полторы недели пути на запад от перевала. Делом этим занимался дядюшка Фронадан, но все понимали — личный визит наследного принца был бы крайне весомым.