На одном из дворцовых балов, куда были приглашены многие из творческой элиты, я увидел её. Если честно, я влюбился бы в неё, даже ничего не зная ни о Гёте, ни о его Вертере! Да в неё, по-моему, влюбились все мужчины без исключения… Остроумная, красивая, гордая — немудрено, что в душе она уже чувствовала себя царицей… Излишнее мужское внимание, знаете ли, не доводит до добра.

На том балу удалось лишь единожды потанцевать с ней и пригласить Марину в наш литературный салон. Она уклончиво пообещала: «Возможно, буду…» И пришла! Я уже тогда замечал, что женщины умеют отдавать себя литературе даже жарче, нежели мужчины. И это понятно: они более чувствительны, восприимчивы.

Но в тот раз я понял: дамы не только чувствительнее воспринимают текст как читательницы, им и самим доступны более яркие краски при воспроизведении! Марина была неподражаема со своим романом «Пустая шкатулка»… Тоска одинокой женщины в замужестве… Безысходность и… какая-то непрекращающаяся внутренняя борьба с собой! Я успел признаться ей в своих чувствах… Она лишь улыбнулась и легонько шлёпнула меня веером по плечу — будто посвятила меня в рыцари, но не шпагой, а веером…

Однако буквально на другой день Марина уехала из Петербурга. Больше я её не видел ни разу. Старался отслеживать перемещения возлюбленной, быть в курсе её жизни. Даже подумывал о том, что её роман вполне можно было бы напечатать — он мог бы иметь успех. Хотел я написать ей письмецо… Но смелости не хватило, верите ли!

А со временем как-то незаметно мои мысли стала занимать другая особа… Каюсь — я изменил своей возлюбленной, которой обещал вечно помнить о ней и преклоняться только перед ней! Мы пока ещё только обручились с Елизаветой Ивановной Протасовой. Господа, я надеюсь, этот доверительный разговор останется строго между нами? Лизоньке вовсе не нужно знать о том, что мысли её будущего супруга когда-то принадлежали не ей!

Боже мой, как тут всё запущено… Взрослый мужчина печётся, словно мальчишка, о том, чтобы его невеста не узнала, что когда-то он потанцевал с другой дамой и несколько ночей думал о ней! Нынешняя молодёжь… то есть та, из двадцать первого века, на смех подняла бы наивного «ловеласа», ха-ха.

В поместье мадам Батвиньевой нас встретило запустение. Вместо тех самых «музыкальных» деревьев, о которых ходили слухи в самих Москве и Петербурге, остались лишь спилы огромных пней. Деревянных солдат тоже нигде не было видно. «Дворец» же выглядел и вовсе не презентабельно: когда-то роскошная вычурная лепнина местами отвалилась, по стенам пошли трещины, окна кое-где были заколочены досками за неимением стёкол. Перила парадного крыльца были выбиты и валялись рядом с лестницей.

Мы въехали во двор — нас никто не встретил. Даже обычного конюха нигде не наблюдалось. Долго стучали металлическим молоточком на цепочке в прибитую к косяку чугунную тарелку. Тишина.

Наконец в сенях по ту сторону дверей послышалось старческое шарканье. Вопреки ожиданиям на крыльце материализовался ещё совсем не старый мужчина в грязном халате из атласа, с пилкой для ухода за ногтями в руках. Это был явно не слуга. Неужели… новый хозяин?

На макушке странного человека красовалась какой-то до безобразия нелепый головной убор, напоминающий растянутый носок. Ночной чепец для укладки волос??? Но до ночного отхода ко сну далековато, а полуденный отдых уже тоже прошёл по всем параметрам.

— Батвиньев Гаврила Андреевич. А вы кто такие? — хозяин был явно не в духе.

Я представился сам и представил своих спутников, затем пояснил причину нашего визита: мы ищем мадам Батвиньеву, знакомую господина Карамзина.

Мужчинка обрадовался:

— Чудесно! Просто восхитительно! Значит, вы явились не по векселям требовать оплату? Понимаете, эта сумасшедшая старая дура умудрилась влезть по уши в долги… А кто ж знал-то? Мы-то думали, раз Маринка в роскоши живёт — значит, богата… А оно вона как оказалось-то! В чужие карты ведь не заглянешь, коль ты не шулер, а человек честный… Но вы проходите, не стесняйтесь! Я — троюродный племянник Марины Афанасьевны, самый близкий её родственник. Дочь-то её, знаете, — он мелко перекрестился, — конь сбросил и копытом наступил, взбесился, поди. Погибла она, да… А больше у Мариночки никого из родных-то и не осталось. Не то, что я вам могу о ней что-то рассказать, но просто посидим, чайку испьём, кофею-то у нас не осталось, — приглашение звучало так, словно хозяин боялся, что мы согласимся переступить порог его «дворца». — Тётушка моя… Она же с ума совсем сошла. Да… помешалась. Мужа схоронила, потом вот дочь… свихнёшься тут! Хотели мы её в богадельню пристроить, не злыдни какие, поди! А она возьми, да куда-то сбеги. Искать не стали — а на что нам? Видимо, она посчитала, что так-то будет лучше…

Естественно, мы отказались от столь «гостеприимного» предложения «испить чайку». Находиться рядом с «добрым родственничком» было тягостно и противно. Попросили разрешения прогуляться по окрестностям. Хозяин кивнул и как-то поспешно скрылся за дверями. Обрадовался, наверное, что так легко разобрался с нежданными гостями.

Село Батвиньево** тоже выглядело крайне запущенным. Не слышно было кудахтанья кур, гогота гусей или даже лая собак. Парочка замызганных ребятишек тут же испуганными воробьями метнулась в кусты, издалека заметив нас. Только беременная баба с коромыслом не смогла быстро скрыться — огромный живот помешал идти быстрее, а бросать вёдра, видимо, было жалко. Ей мы и задали свои вопросы по поводу судьбы Марины Афанасьевны, бывшей помещицы.

Баба махнула рукой в сторону последней избёнки в улице:

— Там она хоронится от родственников своех. Хавронья её приютила. У старухи тоже давно уже не все дома, — баба покрутила пальцем у виска.

Домишко жалостливой чокнутой сельчанки был, наверное, самым ветхим во всём селении. Только в нём ещё в окошечке был натянут бычий пузырь вместо слюды или стекла. Внутри же земляной пол напоминал выбоину на дороге, в середине которой, на дне, собирался мусор, скатываясь отовсюду. По углам с потолка свисали лохмы паутины. Запустение и тлен… Сейчас я своими глазами увидел, что означают эти слова.

На лавке около колченогого стола сидела косматая бабёнка, простоволосая, давно не мытая. Она ковыряла грязным ногтём вилок капусты, отламывая листы и с жадностью засовывая их в рот. Эта картина была столь ужасающей, что нам всем стало не по себе.

— Вот вам и царица Батвиньева… — шепнул Радищев и вышел вон.

Бабёнка на лавке подняла лицо, посмотрела на нас, отвлёкшись от трапезы. Взгляд её был цепким и злым, но не таким уж и бессмысленным. В какой-то момент она как будто бы узнала Карамзина, покраснела и резко отвернулась к стене.

— Марина Афанасьевна? — робко позвал женщину Николай Михайлович.

Та буркнула что-то нечленораздельное в ответ. Мы, потоптавшись пару минут в нерешительности, вышли вслед за Радищевым.

— Нельзя её тут оставлять, — с горечью в голосе сказал Карамзин. — Погибнет.

Из-за угла появилась древняя старуха, столь же неопрятная и грязная, как и «царица Марина». Карамзин сунул бабке монету:

— Это тебе, добрая душа, на постоялицу, — буркнул стыдливо и отвернулся.

Когда мы отошли на довольно приличное расстояние, Карамзин остановился, резко развернулся назад, сделал пару шагов… Потом одумался и, понурив плечи, вернулся к нам. Противоречивые чувства явно терзали его.

— Хорошо, выводите её и сажайте в экипаж. На месте разберёмся, насколько сумасшествие крепко засело в госпоже, — как-то само собой вырвалось у меня.

«Царица» была мне крайне не симпатична. И то, что случилось с ней, казалось вполне честной платой за глупо прожитую жизнь. Но где-то внутри теплилась надежда, что не всё человеческое погибло в этой когда-то талантливой женщине, что она всё поняла и раскаялась.

… В Тукшуме нас уже встречали ужином. Моя Маришка продолжала прятаться от писателей по какой-то только ей известной причине, поэтому «царицу» мы передали заботам Глафиры. Та увела её на кухню кормить, приказав мальчишке приготовить баню.