— Я вот, позволь спросить, батюшка? Я вот насчёт сараюшек. Как бэ ежели скотинка наша, так и должно ей рядом с хозяевами проживать. А у нас же сараев нормальных нетути. Не держали ране мы коров-то, — обратился ко мне дед Прохоров.

И тут я совсем ввёл своих сельчан в прострацию:

— К осени рассчитываю начать строить новые дома из земляных кирпичей жителям посёлка, а ваши старые хибары приспособить под сараи. Строить будем артелью, все вместе, сначала возведём один дом, потом второй и так далее. Ответственный за кирпичи Прохор Егоров, слушать его поручения как мои. Он сам наберёт бригаду. Список потом, Прохор, предоставишь мне.

Пастухом телят назначаю Хромушкиного, поскольку он другую работу выполнять не в состоянии. Ежели замечу кого во время работы в непотребном виде, — народ усмехнулся, типа, а что ты, господин, сделаешь нам? Выпорешь — так мы привычные, нам это только на пользу пойдёт. — Так вот, если кто пить будет на работе — продам в Суринск или обменяю на свиней, вот так-то.

Все сразу притихли. Никому не было охоты становиться крепостными Матвея Ивановича. Рассказывали, что он крут был на расправу, мог не просто запороть крепостного так, что тот через день-два сам испускал дух, но частенько придумывал такие изощрённые издевательства, что не только его крепостные, но крестьяне других сёл имя его произносили лишь шёпотом, внутренне содрогаясь. Так что Хромушкин после назначения его пастухом общественного стада стал каким-то задумчивым и растерянным.

Далее я назначил Афоню инженером, вызвав удивление у людей: никто тут и слова-то такого не слышали. Пришлось пояснить, что инженер — это значит изобретатель, придумывающий всякие хитрые приспособления. Вроде бы успокоились тогда все, уважительно поглядывая искоса на индифферентного ко всему Афоню. Зато обе Ямлихины выказывали самую настоящую гордость, как будто бы слава постояльца бросало свет и на них самих.

Сыновей Никитиных, парней четырнадцати и шестнадцати лет, отрядил помогать Афанасию и во всём беспрекословно слушаться инженера. Двоих крестьян, Гульку и Тараньку — это не имена, а прозвища самых бестолковых мужиков, вот действительно ни на что путёвое не годных — определил копать глину для будущей черепицы. Закупать готовую для крестьянских домов было дорого, тем более что у нас самих материал для неё под ногами валяется.

Затем я провёл ревизию в своих закромах, привлек к тому делу повара. Обнаружил мешок картофеля, который глупый повар хранил прямо на кухне в самом дальнем углу, не зная, как его употребить. Хорошо ещё, что не выбросил, потому что клубни все уже скукожились и дали длинные ростки. Я же вызвал садовника и, велев ему аккуратно распутать ростки, показал, как надо разрезать клубни и сажать. Мне пришла в голову мысль под это дело использовать цветочную клумбу перед домом, чтобы я всегда мог следить за тем, как растёт редкий пока здесь ещё корнеплод. Если места окажется мало, велел садовнику освободить другие клумбы и высадить картошку там.

Сам же я отправился к отцу Никодиму выправлять документы по своим крепостным. Список фамилий забрал с собой. Надо всё сделать как положено, чтобы потом, после отмены крепостного права — я надеялся ускорить этот процесс, чтобы не дожидаться 1861 года, до которого я, если верить историческим справкам, не доживу — было меньше проблем с документами.

Никодим, хотя и был несколько удивлён моим приездом, выразил радость. Видимо, гости к нему заезжали не так часто, как хотелось бы. А общение Никодим страстно любил. Мы душевно посидели за самоваром с пирогами — от спиртного я отказался, а сам Никодим был тоже не особенно охоч до алкоголя.

Вольные мы оформили Марине, Глафире, семье Егоровых, где проживал Прохор — бригадир артели по производству кирпичей, и Афоне. Остальным я пока свободу дарить поостерёгся — не готовы они ещё были к такой ответственности.

К вечеру я возвратился в посёлок. Народ колготился около дома Хромушкиных, но при виде меня быстренько рассосался. Я сразу смекнул, что без меня произошло что-то из ряда вон выходящее. Но, поскольку спросить уже было не у кого, отправился к Марине и Глафире. Марина как раз слушала рассказ Глафиры о том, что произошло — она занималась во время происшедшего с девочками, поэтому пропустила самое интересное.

Глафира же, смакуя каждое слово, словно в радиоспектакле, на разные голоса разыгрывала историю:

— Манька — глупая баба, обрадовалась, что мужик у неё пристроен на целый день вместе с детями — мальцы побежали отцу помогать пасти скот. Ну, и решила мать свою навестить в Суринске. Пока горничной-то была — редко ей такая оказия выпадала. Ну, она и понадеялась, что Егорша забоится пить после обещания графа выменять ослушавшихся на свиней Матвея Ивановича. А тот — ах и ох! Говорят же, что горбатого токмо могила исправит.

Телят-то на пастбище они с мальцами выгнали. А потом ему отметить это дело сильно захотелось. Он и отправил старшого, Митяя, к бабке Соломонихе, у той всегда винцо имеется. Сын отца ослушаться побоялся, сбегал и принёс. Чем уж рассчитываться собирался Егорша — не знаю. Навродя как планировал отработать, забор привести в порядок, что ли.

Тока нахрюкался мужичонка никудышный в хлам! Вечером мальцы стадо сами погнали, а одну тёлку Егорша им не доверил, мол, эта моя скотина, и жить она будет в моём доме — так сами его сиятельство велели. Слушал, видать, утром вполуха. Да и то — никогда же у Егорши ничего не было, жил он ещё и при живых родителях, и при первой жене беднее всех, потому как пристрастие имел, от батюшки к нему перешедшее по наследству.

Привёл так он тёлочку к своему дому, двери перед ней распахнул — проходь, драгоценная! А сам следом вошёл да и брякнулся в сенях. Мальцы как раз общественным скотом занимались, их же ещё и напоить надоть.

Тёлка-то следом в сени вошла, постояла–подумала да двинулась дале, в горницу. А Манька-то как раз платья свои повсюду развесила — проветрить одёжу свою решила, всё из сундука повытаскивала. Тёлочка выбрала самое яркое платье — то, что бабе сама барыня задарила как-то. Очень уж Манька гордилась им. И зажевала весь подол у сряды той — огромная дырища получилась.

Ох уж Манька Егоршу платьем тем лупила, ох уж как лупила! «Ты у меня, — орёт, — век день ентот не забудешь!» Тот верещит: «Дура, глаз высечешь!» А она: «Та ж не жалко таки глаза, что вечно вином налиты! Може, мимо кружку мимо рта проносить станешь! Тебя б, — вопит, — дурака несручного, насмерть пришибить надобно, да детёв твоих жалко, мальцы ж не виноваты!» А сама его знай лупсачит почём зря то платьем, а то крапивой!

Егорша-то бежать бросился от Маньки, да напрямки решил через огороды в лес. Побежал, да в яму выгребную и скользнул — земля там обвалилась, давно Егоршин нужник ремонта требовал. Вот стал пьянчуга пытаться из ямы выбраться, а никак: земля осыпается и он снова внизу оказывается. Изгваздался весь в дерьме — срам один!

Орёт оттуда: «Манечка, родненькая, спаси! Я тебе друго платье куплю, само шо ни на есть карсивешно, королеве под стать!» Манька стоит пень пнём, сама не помогат Егорше выбраться и других не подпускат. Тот: «Во дворе всё починю и в избе!» Манька — камень придорожный, стоит на месте.

А народ-то на эту спектаклю бесплатную собрался, хохочут все, пальцами показывают. «Век больше капельки вина в рот не возьму!» Все аж примолкли разом. А тут как раз и вы, Григорий Владимирович, об ту пору приехамши. Народ-то весь разбёгси, кто куда, и Манька, испугавшись, что его сиятельство Егоршу на свинью выменяет и опять оставит её без мужа, пусть и никудышного, в доме скрылась вместе с детьми, а Егорша так в яме и остался сидеть.

Я дослушал эту смешную историю, похохотал вместе с Мариной. Вот и верь историкам, утверждающим, что женщины до революции бесправными были, мужьями битыми. Оказывается, и среди них находились всякие, были и такие, что сами мужей поколачивали. Особенно таких безродных да никчёмных.

Свою угрозу исполнять я не стал – Егорше и так знатно досталось от супружницы, да ещё и народ теперь на смех поднимет, вспоминая эту историю до самой старости. Но двоих мужиков заслал к нему во двор — вытаскивать-то мужика надобно, вызволять из беды неминучей. Вернее, вонючей.