— Скажи, что не любишь!.. — потребовал. Хрипло. Жёстко. Отчаянно.
И сам увидел ответ — считал в глазах, вопреки моей воле. Слишком поздно я прикрыла его ресницами, поздно потянула из плена руку. Отпустил. Дал уйти за безопасную железную дверь. И продолжал стоять, повесив голову, пока я пряталась от него за мутным стеклом лестничной площадки и дрожала, и растирала горячие ручьи по щекам.
Мой ответ всё только усложнял.
Делал задачу невыполнимой.
Прости, Матвей! — умоляла я. — Я не умею врать тебе! Прости!
Я бы с радостью соврала, чтобы он перестал мучиться, чтобы отказался от неподъёмного груза по имени Даша. Но не смогла. И страшное разрушение продолжилось с новой силой. Живодёрка! — проклинала я себя, наблюдая, как самый сильный человек ломает себя. Каждый день. Я хотела снова слечь в свой уголок, жалела, что вообще вылезла из берлоги, что потревожила двор своим присутствием, что разбередила его, как осиное гнездо. Я ловила заслуженные ядовитые взгляды тех, что крепче всех хранил нашу с Матвеем тайну, кто помогал нам, берёг нас, и сердце сжималось от ненависти к себе.
Невозможно быть хорошей для всех.
Неделю спустя, я попалась Щербатому.
Он не караулил меня специально, просто шёл из магазина с водой, а я шла в универ. Я отвернула глаза и хотела пройти, но он преградил путь:
— Чё, нравится? — спросил, сплюнув. Прямо с наскока спросил. В лоб. Видимо, давно копилось. И случай наконец представился. Он шагнул вбок, чтобы я не прошла:
— Чё ты из него сделала, а? Чё не можешь по-человечески сказать? Зачем эта резина?!
Я снова попыталась обойти, но Юра не дал. Пришлось отвечать:
— Я и так сказала.
Щербатый недовольно выругался.
— Мне-то не вешай! Я чё Фуру не знаю?! Иди и скажи ему, что ты облажалась, что любишь другого, хоть чё-нить скажи! Он же дохнет, дура! Застрели уже! Чё тянешь?..
— Я не буду врать.
— Врать?! Ага! Не будешь, знач?! Ты чё у нас типа честная, да?! — возмутился друг. — Борец за справедливость, ёпте. Ну-ну. А то, что мамка за тебя порешала, это тип справедливо, а?
Теперь возмутилась я:
— Она не решала! Она в больницу попала из-за нас!
— Не из-за вас, тупица! — огрызнулся он зло. — Из-за себя она попала! Вот ты балбеска. Тебе лет-то сколько?! Чё своей воли нет? Не твоя проблема, что мать Фуру не выносит. Это её проблема, поняла? Только её! Я его знаю. Ты знаешь. А она — ни черта! И смеет тебе указывать! Где тут справедливость, а?! Ей что ли с ним жить?!
— У неё сердце… — слабо возражаю я, но Юра закипает ещё сильнее.
— А У НЕГО?! А?! — разбавил сочным матерком. — У него нет?! Ты тупая?! А?! Или реально не догоняешь?! Увидишь его, скули про другого, ясно?
— … нету другого…
— ПЛЕВАТЬ! — Щербатый не выдержал и схватил меня за куртку. — Скажешь — ЕСТЬ!
— Отпусти! — задёргалась я, как заяц в капкане.
— Слыш, думаешь я дам тебе его убить, зараза? Дам раздавить? Думаешь одна такая умная? Да я тебя со свету сживу, если с ним что-то случиться, — оскалился друг щербато, по-звериному, страшно… — Юры больше не было. Не для меня. Не для мерзавки.
— Дай ему врага, — внушал чужой и опасный. — Дай кого ненавидеть, понятно изъясняюсь? В любого тыкни. Пускай замесит и успокоится уже.
— … нет никого. Я виновата! Только я! Отстань! И так тошно! — взмолилась я, уже и не пытаясь вырваться. Слёзы размыли и Щербатого и улицу и страх. Я спрятала лицо. Пускай убивает, бъёт. Всё равно. И почувствовала, как злые пальцы отрываются от куртки силой — Матвей!
— С-собака! — заматерился Шербатый, цепляясь за челюсть. Матвей поддал ему и в живот и согнул на асфальте. Молча, без объяснений, наносил лучшему другу удар за ударом, пока тот пытался отбиться. Я умоляла озверевшую руку:
— Матвей, пожалуйста, не трогай! Он ничего не сделал! Матвей! Он ничего не сделал!
Но рука не слушалась. Она наказывала. Она бдила. Кто-то засвистел. К нам подбежали. Стали разнимать, досталось и Матвею. Сильно. Появился белобрысый. Макс. Стал «успокаивать» дружка на пару с Щербатым, ногами и кулаками, очень доходчиво успокаивать. Пока я не вклинилась, и не заслонила упавшего. Они ещё немного побесились, высказали мне всё что думают, без цензуры, плюнули на нас: «больные», и поковыляли прочь. И я собралась уходить — соседи уже поглядывали с любопытством: что за пьяные разборки средь бела дня? И что там Ларина забыла?
— Вставай, — попросила я, поднимая его с дороги. — Матвей, вставай, ну пожалуйста… вставай…
И он послушно закачался, выпрямился.
— Иди домой, — просила я, дрожа, отпуская его локоть.
— Не хочу.
— Матвей, пожалуйста… перестань…
Он фыркнул. Поглядел мутным взглядом и дыхнул на меня перегаром:
— Попробуй, запрети.
Мою Балтику сковал лёд. Усеял берега острыми глыбами, похоронил под собой живые волны. Матвей дерзко усмехался. Он заметил, что я испугалась. Но я не отступала.
— Хватит!
— А то что? — смотрел он с пьяным вызовом.
— А то… — разозлилась я, — а то закончишь как отец!
Он поморщился и собрался уходить.
— Какая разница…
— Большая! — Включила я училку, распекая широкую спину. — Ты не он! Ты никогда не хотел так! Ты сильнее. Прекрати это, ну пожалуйста! Хватит убиваться по мне. Я не умерла. Но умру, если с тобой что-то случится, — последнее было лишним. Матвей оглянулся. Я отвернулась и трусливо помчалась в подъезд.
Он догнал. Схватил, но я оттолкнула:
— Нет!
— Да, — прижал он меня к себе снова. Сильно.
— Нет, Матвей, пусти! — умоляла я, ощущая свою беспомощность, погружаясь в его кислый хмельной угар. — Пусти! Пожалуйста! Пусти! Я боюсь!
Глава 28
Прощание
— Я боюсь, Матвей!
Он замер, как от пощёчины. Разжал хватку.
— Прости, — отступил сам. — Даш, я не хотел… — схватился за голову и зашатался вбок, матерясь. — Что за… что я творю…?
— Матвей, — меня тоже как подлых ударило. — Пожалуйста, не делай этого с собой, — заскулила я уходящему, через слёзы. — Пожалуйста… не хочу… прости… я не знаю, как ещё попросить тебя…
— А ты не проси, — буркнул он. — Прикажи.
И поглядел:
— Я всё ещё твой пёс, если ты не заметила.
— Нет, я… нет, Матвей… — растерялась я от его прямоты, от этого взгляда. Матвей растёр по щеке кровавый подтёк и, указав мне на мою руку, пошёл восвояси. Я опустила глаза туда же. Кольцо.
Он его заметил.
И всегда замечал.
И верил.
А я?
Я же сама подавала ему этот знак. Маячила ему тонким золотым лучиком в полной темноте. Чтобы он не разбился о скалы. Давала ему надежду или манила в смертельную ловушку, как сирена заманивает моряков? Прямо на камни.
Я всю неделю искала ответ.
Этот эпизод с Щербатым и Матвеем не давал мне покоя. Я мучилась. Что-то изменилось. Юра стал моей оплеухой, той всесильной рукой, которая тычет тупого щенка в лужу, и спрашивает отвратительно гнусным голосом: «это кто сделал лужу?! А?! Кто сделал лужу, я спрашиваю?!». А Матвей был моей лужей. И Юра имел полное право «тыкнуть» меня в него носом. Я облажалась, как он выражается. И он абсолютно прав. Я облажалась.
Юра достал все козыри, все аргументы, которыми я должна была отбиваться от мамы, но не отбивалась. Он показал мне мастерскую игру. Настоящую карточную бойню, дворовую, прямолинейную, без подковырок, где за мухлёж сразу получают по почкам, и где есть чётко прописанное правило, как граффити на стене: «это моя жизнь». Чёрным по белому. По серому. По жёлтому. По любому.
Это моя жизнь, мама, — тихо-тихо, на цыпочках, пришло осознание. Я уже не маленькая. Я взрослый человек и должна сама решать за себя, отвечать за свои поступки. Должна делать СВОИ ошибки. А моя «ошибка» тоже без дела не сидела. Взяла себя в руки. Матвей взял. Наверное, и на него этот эпизод произвёл впечатление, не знаю, но он тоже изменил тактику. Собрался. Перестал бухать. Перестал торчать на скамейке. А я почти перестала его видеть. И мучилась.
