Между любимым и любимой.

Нет.

Я запихала эту страшную идею поглубже — но не смогла избавиться от неё целиком. Не смогла выкинуть, как не можешь иногда избавиться от какого-нибудь «памятного» хлама в столе, вроде детского блокнота с телефонами друзей, пластилиновых серёжек, шишки из Танцующего леса, или открытки на день рождения от бабули.

И не было уже ни бабули, ни тех друзей, ни детства, и лес превратился в туристический аттракцион, а вещи всё пылились. Ждали своего часа. И идея осталась пылиться во мне, как в дальнем ящике стола — ожидала, когда я снова возьму её в руки, и буду крутить, рождая перед глазами картинки.

Страшные картинки моего будущего.

Одинокого будущего — без любимого человека.

Я каменела. Не хотела видеть Матвея. Только не в эту секунду! Не хотела представлять его себе, но дурацкие мысли уже рисовали. Детально. Он стоял и смотрел на меня своей строгой серой Балтикой. Зимней Балтикой. Он тоже видел эту идею. Он заглянул в мой ящик, как я заглядывала в «чёрную дыру» его шкафа.

И это было самое страшное. Он всегда знал, что я выберу родителей, семью. Он знал, что струшу. Знал, что люблю их больше, чем себя. Что боюсь их разочаровать, боюсь сделать им больно. Что предпочту сделать больно себе. И ему.

И что делаю этот выбор прямо сейчас.

Он уже сейчас понимает, что происходит.

Он всё это понимает, но всё равно любит. Даже это. И всегда любил, — я сжалась от ужаса и безысходности. Слёзы сдавили с новой силой.

Мама не перенесёт мой побег.

А я не перенесу, если с ней что-то случится из-за меня.

Приехал белый, как снег, папа. Усы его топорщились, брови хмурились. Мы с Лизкой топтались рядом, пока он объяснялся с врачом, и дышали металлическим запахом его тяжёлой работы. Сестра коротко объяснила свои царапины падением, и не стала ничего рассказывать про ссору, и я тоже смолчала. Мне было почти всё равно. Смертельный процесс внутри меня запустился и пожирал заживо — стало не до осуждения. Не до кого. Моя собственная счастливая жизнь утекала сквозь пальцы, как песок. Как вода. И я хваталась за образ Матвея, но руки загребали лишь воздух. Я думала, что я падала раньше — с ним. А оказалось, что пропасть — это сейчас. Без.

И лететь мне в неё в полном одиночестве.

Я всё-таки пробила дно, Матвей, — сокрушалась я, ничего не видя и не слыша кругом. И падая. И умоляя мою «половинку» отпустить скользящую ладонь, чтобы не погибнуть со мной в темноте. Умоляла сберечь себя.

Я смогла выдавить только «прости, я не могу», когда попала в его живые, любимые объятия. Мы стояли в крохотной прихожей. В полной тишине. А мои ключи от нашего «гнездышка» лежали на тумбе. Этого оказалось достаточно — Матвей понял. Он всё почувствовал ещё до того, как увидел, как притронулся, как произнёс «привет». Он тоже застыл. И мы простояли несколько долгих минут, обнимаясь. И никак не могли наобниматься. Отпустить — значило отпустить навсегда.

Я вспоминала желтоватое мамино лицо под белыми лампами, её взгляд из койки с пластиковым изголовьем, запах больницы, приборы с цифрами и цветные кнопки на стене, и мамино молчание. Чёрное. Вспоминала, и слёзы впитывались в его футболку того же страшного цвета. Мама тоже ничего не рассказала папе. И весь её вид говорил о том, что она решила забыть то «неподходящее», что произошло на кухне, отрезать, как заплесневелую половинку хлеба. И мне предлагала отрезать. И я послушно резала. От себя. По-живому. И блюдо выходило свежее, кровоточащее, «из под ножа».

Но я знала, что этот обновлённый вид — обман. Плесень выступает на поверхность, УЖЕ поразив саму плоть, и в еду такой продукт не пригоден. Отравлен. Опасен.

Остаётся выкинуть.

Для мамы моя жизнь с Матвеем была непригодна. А для меня — непригодна жизнь без него.

— У неё был сердечный приступ, — прошептала я, глотая слёзы. — Это из-за меня, Матвей… она всё узнала… и…

Он молчал.

— Заходил участковый, — продолжала я тихонько, потому что нужно было ему рассказать. — Я знаю, что ты не нападал на сестру… она выдумала. Заявление писать не будут. Не до этого сейчас… они даже папе не сказали…

— Это мои придумали с бодуна, — сообщил Матвей глухо, урывками, — Уже всыпал им. Больше не повторится. Напугали. В кусты полетела. Ободралась… Хотели помочь нам. Прости идиотов.

— Ничего, — выдохнула я, сдерживаясь из последних сил, чтобы не разреветься.

Мы помолчали и медленно зашевелились.

— Даш, не надо.

— Матвей…

— Не верю. Не хочу верить.

— Я не могу так с ней, Матвей… — сорвались крупные горячие капли. Я отвернулась, закрываясь ладонями. — Она не перенесёт этого… не вынесет нас с тобой…

— Даш, — Матвей снова повернул меня, открыл. Растёр мои слёзы тёплыми пальцами. Заглянул в глаза, хмуро. — Не надо, Даш… прости… не надо, пожалуйста… никто не узнает. Просто видеть тебя… я же сдохну. Мне ничего не надо.

— Не могу. Пожалуйста, не говори так. Это я должна просить прощения… не нужно было всё… я же знала… зачем…

Горло сдавил спазм и я не смогла продолжать.

— Не хочу без тебя… — зашептали горячие губы в волосы, и я снова оказалась в объятиях.

— Прости меня пожалуйста… Матвей… — я отстранилась. — Пожалуйста. Я не смогу…

Я выскочила в размытый зелёный подъезд, и поползла наощупь, по холодной стене, по перилам, наугад, через плотную пелену слёз. Если бы я осталась с ним ещё хоть на секунду — я осталась бы с ним на всю жизнь.

Но, как же мама…

И я отрывала себя. С мясом. Под страшный звук разгрома. Мой второй «салют» на сегодня, — скулила я, захлёбываясь, вспоминая его последний взгляд. Нет, он не говорил «предательница», но лучше бы сказал! Пожалуйста! В тысячу раз, пусть лучше «предательница», чем эта безмерная тоска, окатившая с головой. Лучше осуждение, чем эта страшная, разрушающая боль изнутри.

Балтийский туман потемнел — для нас обоих наступали тяжёлые времена. Он дал мне покинуть квартиру, и сорвался. Он разносил всё, рыча, как бешеный зверь, как шторм, круша наше тайное гнёздышко, потому что оно потеряло для него всякий смысл. Всё потеряло смысл. Матвей, — рыдала я по ступеням вниз, — прости меня Матвей, я слабая…

В стену летели гуси-матросы, и разбивались в пух и прах. Я слышала. Все. С жестокой очередностью. Один. Два. Гуси в бескозырках. Три. Четыре. Гуси романтики и мечтатели. Пять. Разбились об кафель, все до единого, как разбиваются детские надежды.

Как разбиваются волны о берег.

Усеяли пол нашего маленького рая острыми осколками, превращая его в адскую пытку. А мерзкий писк подъездной двери стал финальным саундтреком для нас. Больше я его не услышу. Этот самый желанный мерзкий писк на свете.

Я навалилась на тяжеленную дверь всем телом и выпала наружу, обжигая мокрые щёки морозом. Я погрузилась в черноту моего колодца. В тёмный вечерний двор, со льдом, но без снега. И продолжала лететь вниз.

До дна.

Соль

Он не пытался говорить со мной, писать мне.

А я не пыталась делать вид, что живу. Первую неделю я пролежала в своём углу, как подбитая псина. Даже на пары не вставала. Сил хватало только помогать папе с готовкой и стиркой. Я молча выполняла свои обязанности и тут же «отключалась», как робот. Вжих-вжих и на станцию. На диван. Папа удивлялся, но списывал всё на стресс от маминого приступа и тоже помалкивал — давал мне время «очухаться». Спасибо.

Маму обещали продержать в больнице ещё как минимум пару недель. Папа с Лизкой каждый день её навещали, возили «передачки», а я больше не была. Ни разу. И не собиралась быть. Написала ей, что мы с Матвеем расстались, чтобы она больше не переживала. Написала и не появлялась.

Я не хотела видеть её.

Достаточно было того, что я отдала за её спокойствие. Цена оказалась высокой, даже для такой «хорошей девочки», как я. Рана никак не заживала. Боль не проходила. Не уменьшилась ни на грамм. Видимо, твоя «хорошая девочка Даша» уже подпортилась с Матвеем, мам, — сжимала я подушку, — твоя глупая дочка заразилась идеей «пока смерть не разлучит нас» и навсегда останется её «носителем».