Но узнать мне не позволяют.

После так называемой беседы и новой порции «пожеланий» от борзого, я оказываюсь в камере. Тесное помещение с прикрученной к стене деревянной лавкой, единственным источником освещения в которой является узкое окно под потолком.

За наполовину сломанной перегородкой отвратительно смердит отхожее место и капает вода из подтекающего крана. Монотонная капель сводит с ума, не давая сосредоточиться.

Когда по моим подсчетам наступает ужин, в металлической двери открывается окошко, трансформируясь в подобие подноса. На этом странном сооружении остается алюминиевая чашка и кусок хлеба.

— Ваш ужин, сэр, — произносит насмешливый голос, и отверстие закрывается.

Хлеб падает на пол, как и чашка, неприятно скрипя по бетонному полу.

Посудину я нехотя, но поднимаю: без воды долго не протянешь, а кран работает исключительно на капли. Чтобы набрать глоток воды приходится ждать.

Хлеб тоже поднимаю и кладу под лавку. Где-то там скреблись мыши, так пусть хоть они перекусят «щедрым» подношением.

Утро и новая порция хлеба. Ужин и снова знакомый кусок.

Его я съедаю сам, рассудив, что так можно откинуться раньше времени.

Снова утро. И снова. Мне кажется, что я схожу с ума и теряюсь в пространстве. Поэтому когда вместо оконца распахивается дверь, не шевелюсь, устроившись на спине. Темнота потолка давит на сознание, как и всё происходящее. Я до синяков исщипал себя, убеждаясь раз за разом, что всё не кошмарный сон.

Раны ноют, а отбитые рёбра ко всему прочему мешают полноценному вдоху, и я стараюсь как можно меньше двигаться. Да и куда? Вся камера два на два шага.

— Барсов, на выход!

Покорно протягиваю руки, давая защелкнуть браслеты. По кишке коридора иду, подталкиваемый сопровождающим.

В надежде увидеть отца, поднимаю голову и щурюсь на яркий свет, но…

Вместо родного лица напротив меня сидит довольный и здоровый Пётр.

— Вот и встретились, да, сынок? — издеваясь, медленно встаёт и машет рукой, отпуская конвоира.

Мои руки пристегивают к кольцу на столе, не давая возможности сделать даже шага в сторону.

— Думал, умнее всех? Помахал ручонками и посчитал, что всё, уделал? Идиот! Форменный идиот, Андрюша, — закатив глаза, демонстрирует оскал. — И что только брат в тебе рассмотрел? Прогадал он, крысу пригрел, а не зятька будущего.

Мгновенно, что никак не вяжется с громоздкой фигурой, Савельев поднимается и припечатывает меня лицом в поверхность стола. Из глаз разлетаются искры, а губы и разорванную футболку заливает хлынувшая кровь.

— Это только начало, тварь! Умоешься кровью, Андрюша… Умоешься… Я позабочусь…

Снова темнота и тишина, разбавленная лишь звуком капающей воды о жестяное дно кружки.

Пересохшие губы с запёкшейся корочкой крови не слушаются. Каждое движение причиняет дикую боль, но к ней можно привыкнуть. Сложно, но можно, да. Особенно если лежать на боку и смотреть на обнаглевших мышей, которые поняли, что я для них неопасен.

Похоже, сейчас я ни для кого не опасен. Сознание мутное, мысли вязкие и липкие, словно паутина. Размытые грани реальности и сна удручают, но о будущем уже не думаю. Одна мысль по-прежнему ярко горит в голове: Василиса.

Я не прощу себе, если останусь жив… что втянул Цветочек в недетские игры.

Втянул, а уберечь не смог.

Впервые я, атеист до мозга костей, зажмуриваюсь и прошу у невидимых сил помощи для Василисы. Чудовище не должно до неё добраться! Не должно!

И, наверное, кто ТАМ меня слышит, потому что через несколько дней забытья дверь в камеру открывается не с ноги, а осторожно.

Слышу шуршание шагов, но не шевелюсь. Упрямо сжимаю кулаки, готовый хоть один раз, но ударить в ответ, пока руки снова не зафиксируют.

И не сразу понимаю, что не брежу. Чувствую аромат Васиных духов и смаргиваю наваждение. Её не может быть здесь. Не может…

Это уставший бороться мозг выдаёт желаемое за действительное…

«Нельзя поддаваться галлюцинациям», — убеждаю внутренний голос. И тут же слышу родной шёпот:

— Андрей? Андрюш… — И тонкий испуганный всхлип, с надрывом: — Дядя Паша, почему он не отвечает?

Лето 1998 год. Василиса.

Возвращаемся на несколько дней назад…

…Мы встретимся снова!

Пусть свечи сгорели

И кончился бал.

Я верю в судьбу.

Я не умолял,

Я не умолял…

Мы встретимся снова!

Мы встретимся снова,

Пусть жизнь это вечный

Большой карнавал…

©️ «гр. Маленький принц» — «Мы встретимся снова»

Не могу поверить. Просто не могу!

Один из милиционеров отталкивает меня в сторону и запрыгивает в кабину машины, на которой они увозят моего Андрея.

Порываюсь бежать за ними, но дед Барса хватает меня за локоть и не даёт сорваться с места.

Рыдаю, вырываясь, но он держит крепко до тех пор, пока истерика не начинает успокаиваться.

А затем обрушивается понимание.

Андрея увезли…

— Тётя Лида, как же… Он же…

Но у неё текут такие же слёзы, а глаза безотрывно смотрят вперед. Туда, где скрылась машина.

В наступившем молчании чувствуется безысходность, которая ещё сильнее обостряется после появления Павла Андреевича:

— Заказуха. Следователь разговаривать не стал даже. Михалыч всех своих обзвонил, но… Сложно. Чужие люди, надо выяснять, кто за всем стоит.

А ведь у нашего участкового Михаила Михайловича огромные связи! Он, как фокусник, может договориться там, где другие бессильны: и в больнице, и тогда на дичке… Нас обещали вызвать, но не тронули по его просьбе.

— Пётр, — шепчу, вскидывая взгляд.

Разве они не слышали, в чём обвиняли Андрея? Или только я стояла рядом? Не помню.

— Вот что, Василиса, — дядя Паша подходит ближе и неуклюже вытирает мои мокрые щёки. — Пойдем-ка поговорим. У нас теперь общая цель, вытащить нашего парня и разобраться.

Несколько часов я сбивчиво пересказываю события вечера. Про нож повторяю и повторяю: у отчима нож был, но Андрей даже не трогал.

Без стеснения показываю шрамы. Просто блокирую любые мысли о том, что боялась показывать уродство посторонним, боялась вопросов и позора, который неизменно последует за всем этим.

Доверяю родным Барса и с надеждой смотрю на тётю Лиду. Она сейчас для меня как маяк — держится сама и мне не даёт провалиться.

— Я его так люблю, — почти бесшумно, одними губами, говорю ей.

И она слышит. Кивает, и прижимает к себе, поглаживая по волосам, как маленькую девочку. Как Андрей гладил в пещере, когда мы убегали от бандитов.

А сейчас он вот не убежал…

— Пойду проверю, кто, — встает бабушка Тамара. — Я ж калитку закрыла да подперла поленом от греха подальше.

Закрыла… Сроду никто здесь сады не закрывал, а она заперла.

Мои плечи дрожат будто в ознобе. Я сильнее обнимаю руками тётю Лиду, будто бы она может защитить и укрыть от того кошмара, что только начинается.

— Васенька, — ахает уже моя бабуля, влетая в комнату.

Бросается ко мне и начинает ощупывать. Ощупывать и кусать губы: моя сильна ба никогда не плачет. Ни разу я не видела её слёз, и одинокая прозрачная слезинка пугает сейчас до обморока.

За бабулей в дом Барсовых врываются дедушка с мамой. От неё я шарахаюсь, боясь, что не выдержу.

Она вчера всё видела.

Она… Она привела его в дом…

Она…

— Василиса, доченька, — бабуля стирает капельку около уголка губ, — выслушай. Не руби с плеча…

Что я говорила про кошмар?

Первые круги настоящего ада начинаются с рассказом теперь уже мамы. Меня не просто бьёт озноб, а колотит так, что зубы стучат.

Ненавижу!

Если бы у меня был пистолет, я бы…

Стоп… Пистолет!

— Кейс! Точно! Дядя Паша, — начинаю тараторить, сбиваясь и проглатывая слова. — Надо поехать к Кейсу. Он… Он же тоже… У него был пистолет! Я видела, точно видела. Пистолет… И он, наверное…