На постели лежал ребенок.

Не знаю, сколько ему, я ничего не понимаю в детях. Но Савка, вдруг задрожав, исчез. А я… я просто смотрел.

На кровать.

На тельце, что вытянулось на этой кровати. На женщину. И на теней, что кружились над её головой. Вот полупрозрачные, тонкие, что дымка, они вытекали из стен, просачивались сквозь потолок, чтобы расправить крылья. И каждая тянулась то ли клювом, то ли хоботком, к ней, к почти обезумевшей от горя матери.

— Хватит выть, — донеслось с угла. — Было бы чего… радуйся, дура.

Тени встрепенулись, отпрянули ненадолго.

И моя, крутанувшись, вцепилась клювом в податливое крыло. Эту, бледную, она заглотила сразу. Потом вторую. И третью. И меня окатило теплом, и чувство было до того пробирающее, но при том приятное, что я сам едва не застонал.

— Наплодят ублюдков, потом горюют…

Я тихонько выбрался из палаты и уже в коридоре прижался спиной к холодной стене. Меня потряхивало. И ещё дико тянуло посмотреть.

Что за…

— … а слыхал, что из пятой Седюков-таки отошёл, — те двое гуляли по коридору, разговаривая во весь голос. — Так прям днём и преставился. Господи, спаси его душу… ещё свезло, что днём батюшка был, так уговорили соборовать…

Тени суетились.

Теперь я видел их. И в этом пологе-покрове, лежавшем на женщинах, и в дрожании желтого света, словно собиравшегося погаснуть. И в самом коридоре.

— Небось, жёнушка не выла… — с укоризной сказала вторая. Или первая.

— А с чего ей? Молодайка-то. Ссхоронит муженька и заживет по-человечески… а все почему? Жадный он. Капиталец-то имелся, а он на лекарей жалел. Мол, бесплатный не хуже. Вылечит… вот и вылечил. И куда покойнику капиталы…

Тени сновали под ногами. Прорастали на стенах уже знакомыми клочьями мха. Тени сами лезли в руки, и я, не удержавшись, схватил одну. Она задрожала, рассыпаясь пылью, а руке сделалось жарко. И жар этот стал силой.

[1] Реальное объявление из газеты «Нива» за 1911 г.

Глава 31

«…извещает об открытии нового врачебного кабинету по ул. Сестрецкой, д. 5, в котором опытный целитель излечит от простуд, мигреней и иных докучливых болезней. Умеренные цены. Большой опыт».

Известия

Я очнулся на улице.

Не помню, как выбрался. Стою, вцепившись в ограду, прижавшись к ней лбом, и дышу. Тяну местный горький воздух, от которого в горле першит. И прям чую, как дымы в лёгких оседают копотью.

Экология, мать вашу…

Какая тут экология?

Руки дрожат.

А вокруг ног вьётся тень. Она точно стала больше. И обличье… стабилизировалось? Пожалуй. Очертания не размываются, да и выглядит так, плотно.

Материально.

Я усилием воли разжимаю пальцы и тихонько опускаюсь на корточки, протягиваю руку, и тень издаёт тихий стрекочущий звук.

— Коты вообще-то мяукают, — говорю ей. А она тянется, касается пальцев. И главное, я чувствую это прикосновение.

Странное такое вот.

Как будто… вата? Мех? Но не живой, а такой… старой игрушки? Пожалуй. Затасканной. Не единожды стиранной. А после и вовсе забытой где-то в сарае, где и сыро, и грязно. Вот мех и пропитался водой, а после покрылся коростой пыли. И главное, что в этом всём — ни капли жизни.

Вот как оно возможно?

Тень живая. Двигается там… делает что-то. А она не живая.

Хотя… тот мужик, он тоже был неживым, пусть даже двигался и делал чего-то. Короче, сложно всё.

— Ты… — говорю ей. — Не обижайся… вид у тебя странный.

Где-то что-то похожее я видел, там, в прошлом своём мире. Длинное тощее кошачье тело на ногах-палках и змеиной гибкости шея. Голова маленькая, а потому крючковатый клюв глядится нелепо-огромным. Ошмётки тени поднимаются вокруг головы этакими пёрышками, а завершает образ длинный гибкий хвост.

— Грифон, — приходит в голову. — Только без крыльев.

Тень снова клекочет и, поднявшись, пытается потереться о ноги.

— Очухался? — раздаётся голос. И только теперь я замечаю Еремея.

— Да… как я тут оказался?

— Сомлел, — Еремей стоит шагах в пяти, опираясь на ограду. Надо же, шинель свою снял. На нём рубаха с закатанными рукавами и передник. — Метелька прилетел с криком, что у тебя падучая.

Это он зря…

И я зря.

— Извини, я… кажется…

— Силы хапнул больше, чем мог, — пояснил Еремей, причём голосом спокойным.

— А от тебя кровью пахнет.

— Ага… резали тут одного. Ноги отдавило и так, что… — Еремей тоже на ограду опёрся. — Но помер.

— А ты хирург? Вы… извините, — вовремя вспоминаю, что тут не принято старшим тыкать. — Вы доктор?

— Можешь и по-простому. Чай, не чужие. А доктор тут свой. Но кость пилить сила нужна, вот я и подсобляю, когда случай приходится. Туточки на фабрике станок сорвало, вот рабочих и того… одного на месте, насмерть. А другого довезли, но всё одно, — он махнул рукой и добавил. — Может, оно и к лучшему.

Еремей вытащил из кармана портсигар и покрутил в руках.

— Не стоит, — сказал я и почесал тень за ухом. Ну то есть там, где уши у неё должны были бы быть. — У вас внутри не зажило. Дым же табачный и для здоровых вредный. А почему к лучшему?

Еремей хмыкнул, но портсигар убрал.

— Умный ты больно.

— Не особо, выходит что… так почему?

— Почему, почему… ну вот куда ему без ног-то? Был кормилец, а станет обуза, детей своих объедать будет. А так схоронят, то и вдове, глядишь, вспомоществление какое.

— А… пенсия?

— Пенсия? — Еремей хмыкнул. — Пенсия — это военным положена и то не всяким. Если офицер там, или вот выслуга долгая имеется. Или вот ордена. К ним пенсия положена. Ещё какие обстоятельства там. Бывает, что и гражданским чинам выделяют, но тоже не так, чтобы…

— А на фабрике этой? Они ведь должны компенсацию выдать.

— Ага… — Еремей поглядел снисходительно. — Кто должон, тому простится. Скажут, что сам виноватый и технику не блюл. Хорошо, если вовсе порчу станка не повесят. Нет, если купец совестливый, то денег даст. Может, и с похоронами подсобит, чтоб по чести, по совести. Если в семье есть из детей кто постарше, то могут на отцово место взять. Это по-человечески…

Волосы на голове зашевелились.

Какие-то иные у меня были представления о том, что значит по-человечески. Страховка… ответственность. Пенсии и компенсации. И… и кажется, я привык к тому, что это нормально, там, в моём мире. А ведь там я далеко не из рабочего люду.

— Какой-то ты нежный… и вправду, барчук.

— Какой есть, — я разогнулся. Голова ещё слегка кружилась, но в целом самочувствие было скорее неплохим. — Я… пока… тут постою, если можно. Там их много, теней… мелких и разных. И стены поросли, как будто мхом. Что это?

— Мох и есть. С той стороны.

— И вы знали, да? Что так будет. Что тут тени и мох есть? И потому привезли? Меня вот… и Метельку. Его зачем?

— Денщик тебе нужен будет, — спокойно ответил Еремей. — А может, чего и иного выйдет.

— Чего⁈

— Того. Парень вроде неплохой, без гнильцы. Обучу, чему умею. Одному, Савелий, тяжко. Даже благородным.

— Я не благородный. Я… бастард.

— Ага, неублюдок…

— Это как?

— А это раньше, — Еремей вытащил из кармана жестянку и, открутивши, протянул мне. — На от, съешь ландринку. Помогает, говорят.

Я взял парочку. Есть не хотелось. Скорее наоборот сытым был по самое горло. Но лимонно-кислый привкус ландринок успокаивал.

— Раньше многие господа псарни держали. И теперь-то есть те, кто охотою балуются. Вот породистых и случали промеж собой, да не абы как, а по науке. Но бывает, что псарь не ублюдёт течную суку, она и сбежит, погуляет, а после и родит нагулянных. Вот таких и называли неублюдками. Но это выговорить тяжко.

— В морду бы тебе… вам.

— Дорасти сперва, — и скалится этак, насмешливо.

— Дорасту… но на кой мне денщик? И Метелька, он скорее друг… наверное.

— Наверное, — соглашается Еремей. — Да и не совсем, чтоб денщик, если так-то. В прежние времена…