Хрена с два угадал.

Почему?

Это ему интересно? История не для детей. Но этот Савелий выдуманный. Стало быть, можно. Просто вот… у меня — детдом. Отбитые почки, которым служба в армии на пользу не пошла, особенно в той, что пыталась меняться вместе с остальною страной и с нею же стремительно разваливалась. Потом после армии побомжевать пришлось, помёрзнуть, пока дядьке Матвею не попался. А он меня и пристроил.

Не только меня.

Хорошую стаю собрал. Зубастую. И голодную. До всего голодную. Вот и выгрызали мы место под солнцем да своё счастливое настоящее. И платили за него кровью, да не всегда чужой. А избыток железа в организме и старые дырки, как выяснилось, не слишком хорошо на репродуктивном здоровье сказываются.

Это мне потом уже доктор поведал.

У Ленки тоже хватило. И детство у неё было веселым, в котором пришлось и поголодать, и помёрзнуть. Побег. Шатания по необъятной. Потом уже был рынок, сумки и забеги с ними через границу. Водка, чтоб крышей не поехать от этакого счастья, и сигареты. Отчаяние, когда её снова кинули. И смена сферы деятельности, как это принято говорить, на иную, ту, что женская традиционная.

Высоко, в теории, доходная.

Потом-то я уже запретил ей… в общем, другая история. Главное, что потрепало её не меньше, чем меня. Да и в моих войнах, пусть тогда и догоравших, её задело…

Короче, херовые из нас родители.

Да…

Сочувствует? Даже жалеет? Смешно. Так-то потом уже у нас всё было… ну, кроме брака. С другими? Ну да… бывали. Я не святой и близко. Одно время, как бабки шальные пошли, так и вовсе одурел от чувства собственного величия. Хорошо, выдуреть успел, пока живой. И у Ленки случались романы. Даже замуж как-то собралась, только женишок на проверку гнилым оказался. А так бы я отпустил, да.

И помог бы.

Всем.

У меня немного близких, если подумать. Точнее только вот Ленка одна, которая каждый день в больничку тягается. Может, как помру, даже всплакнёт.

— Евдокия Путятична… — этот голос снова сбил с печальных мыслей. — Евдокия Путятична! Вы только поглядите, чего эти ироды натворили-то! Вона, живого места на мальце нет. Как бы утробу не отбили-то? Помрёт, а с нас потом спросят.

Лица коснулись теплые пальцы.

И… какого хрена я не вижу? Даёшь бред с картинками! Так веселей.

— Кто? — вопрос сухой и в голосе слышу раздражение.

— Так этот… Метелька со товарищами! Барагозят и барагозят. Никакой на них управы. Уж я и так, и этак… — женщина лопотала и чувствовалось, что она неведомой Евдокии Путятичны — смешное отчество — если не боится, то всяко опасается.

— По десятку розог, а потом в карцер дня на три. На хлеб и воду. И донеси, что ещё раз позволят себе подобную вольность, и я их Трубецким отправлю, на фабрики.

Женщина тихо охнула. Видать, угроза была не пустяшной.

— Где болит? — это уже нам с Савкой.

— Т-тут… — он коснулся бока. — И тут… и…

Голос у него сделался ноющим и плаксивым.

Стоять.

Я одернул пацана. Нытики раздражают. А он того и гляди готов был разреветься, в голос, трубно и размазывая сопли по физиономии.

Не надо.

Не из тех она, кого слезой разжалобить можно. Вот что мне в жизни реально помогло — это чуйка. Ленка говорила, что это талант, людей так вот, с полуслова срисовывать, понимать, кто и чем дышит. Так что вдох… да, больно, но боль перетерпеть придётся. И выдох. И спокойным голосом… спокойным сказать:

— Рёбра, кажется, сломаны, — голосок у мальчишки тонкий и дрожит, но уже в слезу не падает. — Справа два. Слева — одно. Возможно, трещины.

Евдокия Путятична слушает.

А Савка, пусть из последних сил, но держится.

— Ушибы… мягких тканей. Не опасно. А вот о внутренних повреждениях сказать не могу.

— Надо же, — рука переместилась на живот и от неё внутрь что-то потекло. Тёплое. Даже горячее.

Охренеть обжигающее.

— Стой, — велели Савке, когда он дёрнулся. — Что чувствуешь?

— Жар, — он ответил уже сам, хотя внутри дрожал, что лист осиновый. Боялся. Женщину?

— Сильный?

— Да. От… ваших рук. И внутрь. А потом растекается…

— Интересно, — руки женщина убрала. — Весьма… интересно. Что ж, молодой человек… Зорянка! Зорянка, отведи его в душ, пусть умоется. Одежду выдай.

— Так ить… не напасёшься же… чистой-то не напасёшься. Если каждому давать… до сроку… это ж порядка не будет! Вон, нехай в воде прополощет, ныне тепло, не застудится как… а там и просохнет. И добре.

— Зорянка, я ведь и проверить могу, — Евдокия Путятична позволила себе лёгкое недовольство. — А то и инвентаризацию провести… и аккуратней. Помой сама. И смотри, чтоб не упал. Сотрясение всё-таки имеется. Потом отведешь в лазарет. Пусть день или два отлежится…

Она замерла, явно задумавшись.

— Каледин когда отбыл?

— Так ить намедни…

— Тогда сама отыщи медицинскую карту и принеси мне.

— Антон Петрович расстроится. Он не любит, когда в его кабинету кто лазаит.

— Если бы Антон Петрович был чаще трезв, чем пьян и с большей ответственностью относился к работе, ему не пришлось бы расстраиваться.

В голосе Евдокии Петровны мелькнуло раздражение.

— Проверка на чувствительность к стихиям относится к его непосредственным обязанностям, а я узнаю, что у нас появился потенциальный дарник вот так вот…

Дарник?

Это как?

Ответить Савелий не успел.

Меня потянуло… выкинуло? Стоять! Я, может, не хочу возвращаться… мне тут, в компании, помирать веселее. Но кто бы слушал, да…

Глава 2

«Священный Синод напоминает: по-настоящему намоленные иконы, а также образки и свечи, осенённые истинным благословлением, можно приобрести только в лицензированных церковных лавках»

Время на часах прежнее.

Почти.

Сколько минут прошло? Две? Пять? Ничтожно мало. Жаль… может, если закрыть глаза и попытаться представить себе того мальчишку, я вернусь?

Я был бы не против.

И честно попытался. Только ни хрена не вышло. Зато боль накатывала волна за волной, и ярче, злее… когда-то привела бы в ярость, как в тот раз, когда нас с Димоном зажали на объездной. Думали, скоты, что если Гром пулю поймал, то всё уже.

Девяностые… много крови пролилось. Большею частью не моей. А теперь о них вспоминают с ностальгией. Смех один.

Сколько в тех девяностых навсегда осталось?

Витёк. Сторчался. Бешеные бабки, водяра и девочки. Ощущение, что мир у его ног и желание по нему потоптаться, вымещая детские обиды. Кто и когда ему первую дозу подсунул? Главное, я долго не замечал.

Да и он сам, понимая, что за дурь дядька Матвей по головке не погладит, таился до последнего.

Никитка.

Этот застрелился после того, как жену с дочками грохнули. Ведь тоже суки. Выкуп получили, могли б и вернуть. А они…

Мы их нашли. Всех. И убивали долго. А потом Никитка вернулся домой, опрокинул стакан и сунул дуло в рот. Записочку черканул, что всё обрыдло и он уходит к своим.

Сапурину тут больше повезло. Вряд ли он вообще чего понять успел. Машину рванули и никто-то не выжил, ни сам он, ни телохранитель, ни жена беременная. Тёща очень на похоронах убивалась за единственной дочкой.

Может, тогда я и отказался от мысли семью заиметь?

Слабое место…

Помню ещё, обещал отомстить. А она так глянула и сказала что-то… вроде как смысла нет. Месть никого не вернёт. Тогда я не понял. Решил, блажит, баба да и вообще дура деревенская ни хрена в настоящей жизни не разбирается. Теперь вижу, что не понимал как раз я сам.

Тимку грохнули. Потом и Димона, не на объездной тогда, а в бане. Кинули гранату прямо в парилку. Стасика положили годом позже… я тогда похоронную фирму и прикупил, решив, что дешевле будет. А по факту ввязался в новое дерьмо.

Лёшка… Лёшка тварью оказался. Сдал нас Семёновским. За что своё и получил в ближайшем лесочке. В лесах окрестных хватает призраков.