— Чего? — Метелька разом насупился. — Я ж так сказал. Просто. Я… не боюсь!

— А я боюсь, — признался я. — Тут же… обычные люди. Как мы с тобой. И значит, мы с тобой тоже сюда попасть можем.

— Не дай бог, — Метелька снова перекрестился и вполне искренне.

А я мысленно повторил: не дай… бог или ещё кто. Но… лучше и вправду смерть, чем в этом мире калекой безногим жить.

А ещё сумеречник этот…

И если мы втроём так легко, на коленке буквально, выяснили, что его в людях влечёт, то… почему не выяснили остальные? Тот же Михаил Иванович? Или дело не в том, что не выяснили?

И не в том, что не знают, кто сумеречник.

А… в чём тогда?

[1] Кто не понял, тому настоятельно рекомендую прочитать «Крабат, или Легенды старой мельницы». Очень своеобразное творение.

Глава 32

Дерзкое ограбление совершено в Петербурге 14 октября. На сей раз террористы напали на казначейскую карету средь бела дня в самом центре города. Ставка была велика: в казначейство везли 600 тысяч рублей золотом, кредитными и ценными бумагами. Грабители тщательно готовились к этой операции, наблюдая из ближайшей пивной лавочки за проездом казначейских карет по каналу, поскольку это был их обычный маршрут. Не побоялись они и того, что карету сопровождал усиленный конвой конных жандармов. Когда она подъехала к углу Екатерининского канала и Фонарного переулка, к ней со всех сторон направились несколько прилично одетых молодых людей, кинули бомбы, а затем, не встретив сопротивления, тесным кольцом окружили карету. Насмерть перепуганный конвой сразу же разбежался.

Сила взрывов была настолько велика, что в ближайших домах разбилась посуда, а в часовом магазине остановилось несколько стенных часов. Грабители овладели мешками с деньгами и бросились врассыпную, а один из них, схвативший самый большой мешок, успел передать его даме, которая тут же вскочила на поджидавшего ее извозчика и скрылась в неизвестном направлении. Только после этого охрана опомнилась и подняла стрельбу. Четверо террористов убиты, один застрелился, будучи окружен городовыми, еще несколько грабителей, в том числе раненых, были задержаны. Пострадали несколько дворников, а также случайных прохожих. Как выяснилось, из 600 тысяч было украдено 366 тысяч. Ответственность за экспроприацию взяла на себя боевая организация эсеров максималистов, назвавшая ее 'конфискацией правительственных сумм на революционные цели. [1]

«Известия»

Следующий день мы с Метелькой проспали и заутреннюю, и завтрак, и первые уроки. Оно-то понятно, что сами мы вернулись едва ли не перед рассветом, но почему наставники разрешили?

И батюшка Афанасий?

И прочие-то нас не рискнули будить. Зато Еремей, решивши, что мы уже довольно выспались, скинул с кровати парой пинков.

— Хватит разлёживаться, — сказал он. — У нас на сегодня большие планы.

Про завтрак и словом не обмолвился.

А мы что?

Поднялись и рысью умываться, поскольку к этому времени и я, и Метелька успели усвоить, что о педагогическом процессе у Еремея имеются собственные, весьма далёкие от соображений гуманности, представления.

Впрочем, не скажу, что был в обиде.

Проснувшийся было Савка снова попытался сделать вид, что его тут нет, но я сумел зацепиться. И там, в опустевшей умывальне, растирая дрожащее от холода тело — воду здесь грели редко и слабо — сказал:

— Прекращай.

Вслух сказал.

Благо, Метелька уже вышел.

— Я понимаю, что тебе тяжело. Но надо как-то взять себя в руки, что ли… собраться там. Я не знаю! Но это ж не дело! Ты не можешь прятаться вечность.

— Почему? — Савкино недоумение вялое, тягучее. — Я… не хочу.

— Чего ты не хочешь?

— Ничего не хочу. Отстань.

И вывернулся скользкою рыбиной, чтоб уйти в глубины то ли подсознания, то ли души. Твою же ж… и главное, я понимаю, что могу его оттуда выдернуть, выдавить.

А толку?

Допустим, заставлю занять тело, но я не способен заставить его жить. Никто не способен заставить человека жить. И вернувшийся Савка просто ляжет на кровать и не встанет, что бы там Еремей ни делал. А Еремею весьма скоро надоест возиться.

Или сочтёт, что всё, что и вправду помирает Савка.

И что тогда?

Хрень одна.

— Ты долго? — в умывальню заглянул Метелька. — Там это… Еремей ждёт. Сказал, чтоб на кухню шли.

Ага.

Ждал.

Аж заждался. На кухне было душно. Пылали раскалённые плиты, на которых в громадных чугунных сковородках, которых одному человек не поднять, что-то скворчало и шипело, и плевалось жиром. Пахло подгоревшим маслом, сдобой, кислым тестом. То и развалилось в громаднейшем чане сизою рыхлою кучей. Тесто приподняло крышку и явно собиралось бежать, но Зорька, которой бы за ним следить, не видела. Она стояла, скрестивши руки на груди, всем видом своим показывая несогласие с Еремеем. Он же, нависнув над Зорькой, склонился к самому её уху и что-то наговаривал.

— Не положено! — повторила она, впрочем, не сказать, чтоб уверенно. — Это ж… это ж порядку нарушение.

— И ещё какое, — Еремей сумел вытащить ручку Зорьки, а после приложился к ней поцелуем.

Я успел зажать рот Метельке, явно имевшему что сказать на сей счёт.

— Но поймите, дети ведь не виноваты…

— Я понимаю… — Зорька слегка зарделась и попыталась ручку забрать.

Смотреть на это было… странно.

И неловко.

— Им всю ночь пришлось работать… — голос Еремея звучал низко и вкрадчиво. — Помогать в госпитале для бедных. Это доброе дело. А вы — добрая женщина, которая не оставит несчастных сирот голодными.

— Морду, — шепчу Метельке, — сделай жалостливую.

И сам старательно глаза таращу, моргаю часто-часто, того и гляди разревусь.

— Бедненькие, — Зорька говорит это так, без особой убеждённости.

— Вы же сама мать… вы понимаете…

А вот вздох её судорожный скребет по нервам и руку она высвобождает, чтобы шлёпнуть Еремея по ладони.

— Я приличная женщина! — она поворачивается к нему задом. — Молоко есть. И хлеб. Вчерашний. Будете?

Мы старательно киваем.

Может, потом Еремей и сообразит чего этакого, более съедобного, он ещё ни разу не оставил нас голодными, но раз уж надобно, чтоб мы тут сидели и ели, то будем.

Молоко успело подкиснуть, а хлеб высох так, что не угрызёшь. Зорька же старательно не обращала на нас внимания. Слишком уж старательно, чтобы ей поверить. И Еремей наблюдал, прищурившись. Вот не знаю, в чём тут дело, но явно не в Зорькиной многопудовой красоте, поразившей старого солдата в самую душу.

Чую, как-то связано это со вчерашним нашим разговором.

И с сумеречником.

Может им быть Зорька? А хрен его знает. Мало данных. Нет, слабо верится, что эта дебелая, какая-то одновременно и жадная, и жалостливая баба — опасная тварь, которой и Синод стережётся.

С другой стороны…

— Спасибо, тетушка Зоряна, — встаю и кланяюсь до земли. С меня-то не убудет, а Еремею, глядишь, в чём и поможется.

— За доброту вашу! — Метелька тут же подорвался и тоже поклонился. — Вы всегда-то о нас заботились… прям как матушка родная!

Она снова дёрнулась.

— И жалели, — добавляю спешно. — Никто меня тут, кроме вас и не жалел-то… не помогал…

Зорька шмыгнула носом и сдавленно произнесла:

— Идите уже… оглоеды… подхалимы… толку-то с вас, одно умеете, языками молоть… а чтоб сподмогчи, так нет-то…

Еремей щурится и едва заметно кивает. И я спешу заверить:

— Сподмогём! Вот что надо, всё для вас сделаем! Только скажите…

— А и скажу, — Зорька упёрла руки в бока. — Вот сегодня надо картошки начистить! С вечера. На завтрее! И капусту оборвать, какие листья дурные… только ж вы загуляете.

— Не загуляют, — заверил Еремей. — Лично прослежу. К ужину возвернёмся, а там пусть хоть до ночи сидят. А то и вправду надобно за добро и ласку отплатить.