Вот многое он про те самые прежние времена.

— Как подрастал в семье наследничек, то ему и выбирали дружка-приятеля из простых, такого, чтоб и бойкий, и с рожи приятный, и собою складный. Вместе и растили. А после уж шёл он служить. Если так-то, глядишь, и ближником становился… но об этом ещё равно. Главное, что хорошо это и пользительно очень, когда есть рядышком человек, который и ботинки почистить способный, и дело исполнить тонкое, такое, какое не всякому поручишь.

Наверное.

Всё одно это как-то тяжко в голове укладывается. Или с того, что голова эта сама по себе трещит.

— А он… не обидится?

— Думаешь, будет лучше, чтоб к Мозырю пошёл? Со шлюх копейки трясти? Или вот иконками ворованными приторговывать? А после или на каторгу, или сразу в могилу?

Так-то оно так. В разрезе иных жизненных перспектив Еремеев вариант очень даже выигрышным смотрится. Но мне всё равно странно.

Тень тем временем уселась и принялась вылизывать когтистую лапу. Нет, точно кот, только страшенный и с клювом.

— Еремей… Анисимович, скажите… я слышал разговор ваш. С Евдокией. Про сумеречника. Значит, он всё-таки есть?

— Возможно, — признался Еремей нехотя.

Вот что мне нравится, так это его к Савке отношение. Он не врёт, хотя мог бы сказать, что это так, болтовня досужая бабская, и на самом деле всё хорошо. А ещё не давит силой. Не приказывает заткнуться и не думать.

— В приюте? И почему так важно, что умирали в один день… ну или около того?

— Метелька! — крикнул Еремей, повернувшись ко входу. — Ходь сюда, бестолочь! Прячется он… потом научу, как прятаться надо.

— Я… просто… водички вот нёс.

— За дверью стоячи? — Еремей фыркнул, но кружку взял и осушил до дна. — Тут брал? Ничего… дружок твой всё про сумеречников пытает. Говорит, завёлся тут один, в приюте вашем.

Метелька только охнул и, прижавши кружку к груди, перекрестился другой рукой. А после губы поджал и сказал решительно так:

— К Синодникам надо тогда…

— Знают, — отозвался я. — Только… то ли не хотят лезть, то ли свою игру затеяли.

Еремей кивнул, стало быть, со мною согласный.

— Эти всегда играют… в общем, слушать слушай, и мозгами шевели, — Еремей забрал кружку и, осушивши одним глотком, вернул Метельке. — Может, чего скажешь толкового… ты ж тут давно?

— Не так, чтоб особо… год скоро.

— Год… но всё одно, парень бойкий, должен был слыхать, что говорят. Так вот, спрашивает твой дружок, отчего это забеспокоилась Евдокия Путятична, прознавши, что каждый год в один день кто-то да помирает?

Метелька нахмурился.

Насупился.

Губы шевельнулись.

— Да не из тех помирает, которые дюже хворые, а из тех, что и не больные вовсе… — продолжил Еремей.

— Это… это… это выходит, что колдун тут… мне бабка сказку ещё сказывала, про колдуна… мы ещё после нашего мельника все боялись, тоже думали, что колдун он! А он, как хвороба пришла, так первым и помер. Значит, не колдун… колдун-то бы живо жизнь сменял. Там это… история… ну про то, как сиротка один на мельницу попал. И мельник взялся его делу учить. Только это не мельник был, а всамделишний колдун![1] И у него дюжина учеников была. А как зима приходила, так один помирал! И это… не сам собою… колдун его жизнью от смерти откупался, стало быть.

— А спасла всех влюблённая девица, — закончил Еремей, когда Метелька набрал воздуха, чтобы продолжить рассказ. — Сказки — это сказки, да в них тоже случается правды зерно. Сумеречник, когда тень в себя принимает, заключает с ней своего рода договор. Тень его душу не трогает. Менять меняет, не без того, но не жрёт. Однако и ей тяжко. Питаться она может и иначе, поддерживая себя… страданиями там, болью. Иными тенями.

И на нас глядит превыразительно.

— Но этого мало. Истинная сила в душах, а потому раз в год сумеречник и скармливает тени… жертву. Или жертвы. Тут уж какой заклад положен… или, может, если тварь старая, то и корму надобно больше? Кто их знает, — тут Еремей слегка задумался. — Тут всё непросто… сумеречников прежде встречать не доводилось. Так, слыхал кое-что от умных людей… сколько правды — не знаю, но говорили, что не любая жертва подойдёт. Вспоминай, Метелька… середина лета скоро.

А стало быть, тварь заберет троих.

Должна.

И если так… могла ли она испугаться? Про меня заговорили. Слухи… опять же, не факт, что человек, тень принявший, многое знает про Охотников. Слухи же изрядно искажают и способности, и в целом информацию. Мог ли человек испугаться, что я помешаю исполнить договор?

Мог.

Мог попробовать избавиться от меня?

Тоже мог… и тень принести. Кто как не тот, в ком тень живёт? Хотя… не сходится. Савку пытались убить задолго до его появления в приюте. Или… это разные?

На одного мальчишку сразу несколько охотников? С другой стороны, почему бы и нет. С Антоном Павловичем ещё не понятно. Но разберемся.

— Так… а чего вспоминать?

— Зимою. Трое преставились.

— Не, — мотнул головой Метелько. — Больше. Вихрастый в полынью провалился, когда рыбачить ходил, а с ним Никитка. Но тот выбрался, только застудился крепко. Его Евдокия Путятична сама пользовала, он и поправился. Ну как поправился, потом уже весною помер всё одно. После ещё из меньших двое с горячкою, быстренько отошли. Но новенькие, их и знать никто не знал.

Мы с Еремеем слушаем.

— Потом Сёмуха. Он с чахоткою и давно должен был бы. У Калитина грудница случилась, хотя… — Метелька тут призадумался. — У старухи, бабки моей, грудница была, так она и ходила еле-еле. Бывало, как вщемит, так только и может, что на лавке лежать и дыхать тяжко. А Сёмуха, он же ж сильный был, хотя и дурень. Но вот слёг…

— Как он выглядел?

— Так… обыкновенно, — Метелька явно не понял вопроса.

— Волосы какие? Глаза? Может, особенное что-то есть?

— Ну… обыкновенные волосы. Светлые. Как у всех. Рябой вот чутка… а! глаза! Точно! Глаза у него чёрные были! Все и смеялися, что его мамка, небось, с цыганом нагуляла! Или проклял кто…

— А ещё кто с чёрными глазами помирал?

— Ну… — Метелька задумался крепче. — Зимою… ещё был татарчонок… как звать — не знаю. Он всё сбегчи хотел, вот и сбёг. Да, тоже смех. Татрчонок, а светлый, белёный.

— Почему татарчонок тогда? — не понял я.

— Так по роже. Рожа у него чисто татарская, круглая. А волос светлый, глаз же тёмный, татарский. Небось, тоже нагулянный. Его в сарае нашли. Насмерть замёрз. И… и точно… еще вот… был… этот… запамятовал, как звать. Тихий такой. Из старшаков. Учился добре. И Евдокия Путятична ещё хлопотала, чтоб поступил… только у него не чёрные, темные просто, ну…

— Карие?

— Такие… коричневые. Так он тоже горло заболело, после жар… слёг и всё, отмучился в ночь.

— Интересно… — сказал Еремей. И, оглянувшись на больницу, велел:

— Тут стойте. Я скоро.

И ушёл.

Метелька стоял, правда, как-то бочком и на меня поглядывал со смесью страха и жалости.

— Это не падучая, — я первым решился заговорить с ним. — Тут люди мучаются. И тени слетаются. Я их… забрал. Мне с того силы прибывает…

— А… — Метелька заулыбался. — Слыхал… охотников так порой и зовут, но в иные места, которые не для бедных. В этакие разве что по службе им надобно захаживать. Тогда ладно. А то я прям весь. Пошёл тебя искать. А ты стоишь, в стену пялишься, а после затрясся весь, аккурат как при падучей! Я тогда перепужался. Еремея пошёл искать… а он весь в кровищи! И там мертвяки! И вовсе… жуть.

Метельку передёрнуло.

— На низу страшно… там это… ну… вроде как людей режут.

— Хирургия.

— Может, и оно, — Метелька обнял себя. — Но такой жути я не видывал… и стонуть, и кричать. Мамочки родныя…

Он перекрестился.

— Так бывает, — я честно хотел успокоить его, но как-то… меня бы кто успокоил. Надо же, а я ведь искренне верил, что нервы у меня стальные и в жизни я повидал столько всякого, что ничем-то более и не удивишь. — Если хочешь, я попрошу Еремея, чтоб он тебя сюда не брал.