— Ничего! — я отмираю первым. — Мне тут пришли помочь… говорят, что беспокоятся. Что я слабый, вот из христианского милосердия и…

Батюшка Афанасий слишком долго при приюте, чтобы этою лапшой обмануться. И идёт неспешно. И думаю, следы нашей драки от него не укрылись. Меня он разглядывает пристально. Потом этих двоих.

— Помочь, — произносит протяжно. — И с чего вдруг?

— Так это… — голос Лёньки звучит виновато. — Он же ж вон мелкий. И хворал ещё. И слыхал, как дядько Фёдор жалился, что болезный очень. Вот и подумали с Дышкой, что это правильно будет, сподмогчи.

— По-божески, — спешно добавил Дышка. — Вы ж сами намедни сказывали, что помощью ближнему душу спасти можно.

И крестится.

Широко, старательно. А Лёнька за ним повторяет.

— Что ж… ваша правда, — батюшка Афанасий ни на мгновенье не поверил, но поскольку все трое мы с виду живы и даже целы, то и причин вмешиваться у него нет. — Тогда не буду мешать, чада. Работайте… благословляю.

И благословил.

От же ж…

Раньше оно как-то… безболезненно проходило. А тут будто плетью горячей поперек спины переехали. Я чуть не застонал от неожиданности. Но вместо этого сцепил зубы и пробормотал:

— Спасибо вам, батюшка… большое человеческое.

— Обращайся, чадо.

Вот сдаётся мне, понял он распрекрасно всё.

Издевается.

Сволочь.

И… и почему он всё одно серый? Как эти двое? Сил нет. Дара нет. А вот поди ж ты…

— Спасибо, — Лёнька первым руку сунул. — Ты это… аккуратней… мы-то скажем слово, но сам понимаешь…

— Не вы одни выслужиться хотите?

— Да как сказать… слушок пошёл, что тебя придавить надо. Чтоб сговорчивей был… нет, так-то калечить никто не станет, но постараются…

— Мозырь?

— Не знаю… кто ж скажет. Только нам вот сегодня в мастерских послабление вышло. Сам мастер отдыхать отправил. Типа, бледно выглядим… ага… когда той неделей животами маялись так, что едва стоять могли, только наорал, что мы это… мухлюем. А тут вот.

Дерьмо.

И что тут ещё скажешь.

— Валите, — я прислонился спиной к столбу.

— Не-а… — Лёнька мотнул головой. — Тут уж это… Афанасий наш… точно будет там, снаружи. Так что давай и вправду поможем. Тут и работы-то осталось начать да кончить.

— Лёнь… — потянул Дышка. — А…

— Бэ… бери вон метёлку. А ты, малой, куда-нить отойди. И это… — Лёнька поскреб подбородок. — Аккуратней там.

А ночью Савку скрючило.

Они и вправду выполнили нашу работу, и батюшка Афанасий, заглянувший на конюшню после, только покивал, мол, до чего отроки пошли умные да ответственные, и христианским милосердием не обделенные. И потому не грех их ещё раз благословить…

Потом был ужин.

И Метелька, что крутился рядом, поглядывая на нас, словно ожидая чего-то. Хотя ясно, чего… Савке следовало бы прибежать с жалобою, а он бы пожалел.

Ну и так-то.

Савка не прибежал.

Савка давился тушеной картошкой, в которой попадались тонкие волоконца мяса, и хлебал чай, и мыслями был где-то далеко.

Так далеко, что и я едва ощущал его присутствие.

Зато ощущал, и вполне себе ясно, нарастающую мышечную боль и странную слабость, из-за которой мы доползли до кровати и в неё же и рухнули. Да так и лежали.

— Савка? — Метелька подобрался. — Ты чего это? Захворал?

Он и лоб попытался пощупать.

А Савку била дрожь.

— Не горячий, вроде… может, живот, да? — в голосе Метельки звучали страх и надежда. — Антошку кликнуть? Или Евдокию?

— Просто… устал, — выдавил я, потому что встречаться с Антоном Павловичем категорически не хотелось. Подушку я не забыл.

— А… ну тады да. Тады лежи, отдыхай… я вот… хочешь? — и в Савкину руку сунулось что-то твёрдое. — Пряник. Сладкий… жуй вот.

От пряника пахло бензином и слегка навозом, впрочем, запах этот давно уж пропитал всю одежду Метельки.

— Если чего вдруг, то зови, да?

— Позову, — пообещал я.

А Савка сунул кусок в рот. Так и лежал, его обсасывая. Пряник был старым и задубевшим, но всё же сохранил и сладость, и своеобразный вкус. Вкус этот безумно нравился Савке, напоминая о прошлом.

— Купим, — пообещал я. — Выберемся отсюда и купим.

— Не хочу, — донеслось тоскливое.

— Чего не хочешь?

— Ничего… я к маме хочу! Понимаешь? К маме… она пряники приносила… свежие. И мы садились с нею… даже потом. С молочком. Пряники.

Он что-то ещё забормотал, а тело его мелко затряслось, будто в судороге. И я почувствовал, как сводит пальцы, и мышцы на спине деревенеют, будто выкручивают. И само тело выгибается. А во рту собирается слюна.

Мелькнула мысль, что мальца отравили.

Но…

— Не хочу… не хочу… — Савка повторял это, как заведённый. — Не хочу тут… к маме хочу! К маме!

Его выгнуло.

И согнуло. И судорога переродилась в мелкую дрожь. А в ответ из темноты прилетела подушка:

— Да заткнись ты уже!

И Савка… я вдруг ясно ощутил его тоску, глухую, как… такая, верно, заставляет встать на край крыши и глядеть на бездну. И шагнуть её. Такая вставляет ствол в рот, чтоб уж наверняка. Или нашёптывает, что есть иные способы.

Главное, что любой из них, самый дикий, он всяко лучше дальнейшего существования.

— Нет, Савка, нельзя, — я зашептал, не понимая, что делать. В моей той жизни мне встречались самоубийцы… да что там, я ведь понимал Никитку. Как мне казалось. Хотя всё одно где-то в глубине души считал его слабаком. За семью ж отомстил, значит, надо отпустить и дальше жить. Новую там завести. Разве ж сложно? А он стреляться. — Нельзя, Савушка…

Но чтобы ребёнок.

Чтобы.

— Неправильно это… всё не так и плохо. Сегодня ты вот справился. И завтра справишься. И с Мозырем этим мы разберёмся. На худой конец пойдём и расскажем всё Евдокии…

Не то.

Мои слова проходят мимо. Дело не в Мозыре и Метельке. Так-то Савка вовсе не очень понял, что сегодня произошло.

Дело…

— Мама твоя тебя ведь любила, так?

Отклик.

— Любила… мамы, они такие… любят… она ведь всё для тебя делала. Верно?

Другое дело, что получалось так себе. Но какой спрос с женщины? Это папаня Савкин должен был о семье позаботиться.

— Д-да…

— И не выдержала. Бывает. Сердце стало или как… но она ж всё одно за тобой приглядывает. И думаешь, хочет, чтобы ты умер?

— Н-не знаю.

— Я знаю. Не хочет. Она хочет, чтобы ты жил. И рос. И вырос большим и сильным.

Психолог из меня хреноватый, но альтернативы нет.

— Вон, и дар у тебя появился.

А может, это тень колобродит? Я потянулся проверить тварь, и к удивлению своему обнаружил, что та сжалась в комок и вся… тряслась? Дрожала? От страха?

Тень и боялась?

Савки? Или того, что с Савкой творилось.

Не понятно.

— Дар полезный, нужный… редкий… и сам ты парень хороший. Любой род будет рад взять тебя.

Сомнение.

— А что не спешат, так это Синод свою игру затеял. Как отыграет, так сразу очередь из желающих выстроится. Мы тогда ещё крепко подумаем, к кому пойти…

Судорога отступала. И онемение тоже. Холодно вот сделалось, потому Савка натянул тощенькое одеяльце и скрутился.

— Знаешь, где её похоронили?

Кивок.

— Потом сходим. Навестим… и ещё вот памятник поставим. Красивый… купим мрамора, мастера отыщем, чтоб хороший был. И сделаем ангела…

Я продолжал нести какую-то чушь, а Савка слушал.

Слушал и засыпал.

Успокоившийся.

Нет, вот что это было-то?

Глава 15

«За Московской заставой открывается фабрика по производству искусственного шелка. В производстве будет применен новейший способ Отто, позволяющий приготовить этот ценный материал из бумажной массы, обработав его химическим путем. Все машины этой фабрики будут приводиться путем действия электричества. Для этого будет построена самостоятельная электрическая станция».

Петербургский листок [1].