Не знаю, сон ли это был или ещё что, но я тоже увидел маму.

Столько лет не вспоминал.

Да ладно, её не стало, когда я совсем сопляком был, а потому и память моя о ней была отрывочной. Помнил запахи. Кухоньку какую-то, в которой не развернуться. Голос её, напевающий что-то. Запах молока и каши.

Помнил руки, которые слегка красноватые и шершавые, но всё равно самые волшебные руки.

Помнил…

Фотка у меня была, где я, Савка, в шортиках и рубашке стою рядом с женщиной… красивой? Хрен его знает. Главное, что фотку эту я хранил.

Только не сохранил.

А теперь вот резко так. Возвращение. Отмечаю его по запахам, открывать глаза лениво. Писк приборов. Ощущение пустоты и той же, вытащенной от Савки, безнадёги.

И потом вдруг резко — санки.

Деревянные. Каждая дощечка в свой цвет покрашена. Красный и зеленый. А самая крайняя — синяя. Потому что отломалась, но дядя Сеня, который в гости заглядывал, новую приладил. И теперь на санках снова можно ездить. Только сперва мама кладёт одеяло. И спинку проверяет несколько раз.

А потом уже вывозит санки во двор и помогает сесть.

На мне какая-то тяжеленная шуба, в которой не повернуться, и перехвачена ко всему платком серым, крест-накрест на груди. И я пыхчу, ворчу, а мама смеётся.

— Медвежонок, — говорит она. И усаживает. А сама берется за веревку и тянет, сперва осторожно, потому как санки проваливаются в снег, но потом мы выходим на утоптанную тропинку и она прибавляет шаг. Быстро.

И ещё быстрее.

И мы летим. Вдвоём. К горке. А потом уже я сжимаю обындевевшую верёвку и лечу с горки один. Санки переворачиваются, но так даже лучше. Писк. Визг. Крики какие-то… там мы не одни. Мама ловит, помогая выбраться из пушистого сугроба:

— Не замёрз?

Лицо у нее красивое. И сама она — лучшая.

Я мотаю головой.

— Ещё!

И мы вдвоём тянем санки в гору. А потом в голову мою приходит замечательная мысль:

— Садись, — говорю я ей. — Покатаю…

И она, уже наверху, садится. А я пробую сдвинуть санки с места, и снова пыхчу, на сей раз от понимания, что сил не хватит.

Злюсь.

А мама встаёт.

— Вырастешь, — говорит она. — Обязательно покатаешь!

И я вцепляюсь в эту мысль: вырасту и покатаю…

Твою ж…

Почему так? Тоской заразился? Она, дрянь, такая вот, заразная, куда там чуме. И хочется выть или орать, не от боли, а от того, что душа цепенеет. Теперь я чувствую её, отдельную от тела. Но вместо крика просто лежу, вперившись взглядом в потолок.

Думаю.

Надо… надо думать о деле.

Каком?

Здесь у меня всё или почти всё. А там… там Савке без психолога не выбраться. Такие мысли сами по себе не появляются. И сами по себе не уходят. Значит… значит, нужно как-то… что-то…

К Евдокии?

Она самая адекватная.

И рассказывать. Про Метельку. Мозыря… дерьмо, надежда, что Савка и вправду ценен… если я сдохну, он недолго проживёт. Он просто не хочет бороться.

Есть такие люди.

Или мамину смерть не пережил?

Я ведь… я ведь похорон и не помню. Помню больничке, в которой оказался. И что остригли налысо. И я всё ждал, когда же мама придёт. Пока кто-то из санитарок не рассказал правду. А я… я не поверил. Орал, что придумала она, что… даже с кулаками бросился, не зная, что ещё делать со страхом и гневом, которые смешались, спаялись воедино.

И потом не верил. Всё ждал.

И когда в приют угодил. И когда к папане моему меня повели. Работница была молодой, еще не задубела, вот и решила в нём совесть с ответственностью пробудить, меня перед ним поставивши. Или, может, жалость… я всё равно ждал маму. И ожидание переродилось в злость.

Но ведь и в тоску могло бы?

В понимание бессмысленности всего и вся?

Нет, в чужих мозгах так просто не разберешься. Но надо… надо будет что-то делать.

С этой мыслью я и отключился.

Странно, сон был спокойным, хотя в нём я отдавал отчёт, что это именно сон. Мелькали картинки, сменяя друг друга. Я даже не успевал понять, о чём они. Да и не больно пытался. Главное, проснулся я уже от голосов.

— … так разбудите его! — братец мой сорвался на визг. — Это совершеннейший беспредел…

— Где? — мне стало так интересно, что я и сам проснулся.

— Вот! А вы говорите, спит! — Викуша простёр руку, указывая на меня.

— Спал, — бормочу. — Пока ты не явился. Чего орёшь?

— Ты, Громов, окончательно сбрендил…

— Неправда, — я давлю зевок, обнаруживая, что клокотание в груди никуда не исчезло, а трубок и всякой хрени стало даже побольше, но мне это не мешает. И боли нет. — Меня недавно психиатры осматривали. И справка есть.

Викуша красный.

И злой.

Надо же, он умеет злиться.

— А тебе бы сердечко проверить, — советую совершенно искренне. — Как бы чего не приключилось. Вон, рожа пунцовая.

— Ты меня доконаешь… — он хватается рукой за грудь и медсестричка привстаёт. Снова незнакомая. Ну да и ладно.

— Садись, — говорю. — Водички вон попей. Очень помогает успокоится. И рассказывай, что у вас там приключилась.

Странно, но сейчас Викуша почти не вызывал во мне эмоций, кроме, пожалуй, удивления, что он и вправду мне родня.

Наполовину.

Что отец у нас общий. А он… он в мать пошёл. Наверное. Как и я. Просто матери разные. И мы тоже разные.

Отказываться Викуша не отказывается. Падает в кресло и со стоном вытягивает ноги.

— Твои люди избили моего сына!

— Да?

Это я что-то пропустил по ходу.

— Погоди… — я щёлкаю пальцами. — Этого, который Тимохи папаша?

— Отец! — возмущённо поправляет Викуша, но возмущение слегка наигранным кажется. — Да… он в больнице! С сотрясением мозга! И поверь, я это дело так не оставлю.

Точно пропустил.

— Впервые слышу. А за что?

Люди у меня, конечно, своеобразные, но вполне адекватные. Просто так бить не станут.

— Я… — Викуша вытаскивает из кармана склянку с таблетками, одну из которых суёт под язык. А ведь он тоже немолод и давно немолод. — Я это так не оставлю…

— Викентий, — для разнообразия называю его полным именем. — Ты вот яснее излагай. А то ни хрена не понятно.

— Он хотел… забрать мальчика… он имеет право… как отец… а то Тимофей постоянно предоставлен себе… она его бросает… с этими работами. С кем, спрашивается? С такой же… проституткой…

— Чего⁈

— А ты не знал? Эта милая девочка массажем подрабатывает!

— Так ты загнул, массаж, он разный бывает.

— Ага… ты мне рассказывай, какой он бывает… где массаж, там и проституция! И мой внук… вынужден расти в ужасающей обстановке разврата…

— Викуш, — перебиваю его, чувствуя острое желание дать в глаз. — Ты как-то раньше не особо переживал, где он там растёт. Аль ошибаюсь?

Молчание.

Сопение. И губа нижняя вперёд выдвигается. А я думаю, что это всё-таки важно, видеть людей, выражение их лиц. Самих их. И потому пристально, как никогда прежде, вглядываюсь в лицо братца.

Всё таки должно быть между нами сходство.

Хоть капля.

А лицо неприятное. Какое-то помятое, что ли, будто лепили его наспех, отсюда и кривоватая, пусть даже никогда её не ломали, переносица. И брови эти выдающиеся, слегка нависающие. Капризный чуть скошенный подбородок.

— Я не знал.

— А врать нехорошо, — отвечаю. — Нехорошо врать умирающим…

— Ты ещё нас всех переживёшь, — бурчит Викентий и вытаскивает платочек. — Я просто не лез в их дела… сами разберутся.

— Вот и разбирались бы сами и дальше.

— Мой сын в больнице!

— Жить будет?

— Будет. Но сотрясение — это серьёзно! Это… это недопустимо… и в конце концов, он имеет на ребенка такие же права.

— Что-то, — говорю, — поздно твой засранец о правах вспомнил. А уж об обязанностях, думаю, и вовсе не помышлял. Какой у него там долг по алиментам?

— Это… это не имеет значения!

— Ещё как имеет… чтоб предъявы кидать, сперва за собой дерьмо убрать нужно.

— Господи, ты же можешь разговаривать нормально! А не на этом своём блатном…