Грязная тряпка пахнет бензином и маслом, и табаком, и ещё чем-то, но она защищает мои глаза от этого беспощадного света.

— Возьми его за руку…

Метелькины пальцы впиваются в запястье, а с другой стороны меня держит Еремей. Так и добираемся. Людей возле полыньи много. Я слышу их голоса, ощущаю движение. И запахов много. иных, чуждых и раздражающих.

— Чего палил? — интересуется Сургат лениво.

— Врановик, — Еремей ответил спокойно. — Прошли на сотню шагов. До леса всего ничего осталось.

— Так и дотянули бы…

— Если такой умный, то иди сам и тяни.

— А в сумках что?

— Не твоего ума дело.

— Может, и не моего… но Мозырь не обрадуется, узнав, что ты, Еремейка, крысой заделался…

— А в зубы?

Метелька прячется за меня, но руки не отпускает.

— Так… правду же. На правду не обижаются.

— Правду… так по правде, Сургатушка, кто путь торит, тому и первая добыча. Если завидно, то иди вон, дорога чистая, тяни и бери, чего сумеешь… а мы пошли. Или еще чего сказать хочешь?

Сказать, верно, он и хотел.

Но смолчал.

Глава 35

«…позволяет сделать выводы об общей неоднородности структуры аномалии. С появлением новых данных гипотеза о многослойности мира нави получает всё большее количество подтверждений. В связи с этим более, чем когда-либо, актуален вопрос возможности проникновения человека на более глубокие уровни, что в далёкой перспективе позволит не только увеличить эффективность добычи, но и даст толчок научной мысли…»

Из доклада на летней открытой конференции Петербургского университета.

На этой стороне жарко.

Надо же. Там я не ощущал холода. Напротив, вполне себе комфортно было, а шагнул сквозь полынью и… словно в парилку попал, причём с морозу. Жар окутал, обнял и пробрался с паром внутрь. Рядом закашлялся, согнувшись пополам, Метелька. И Еремей, взявши нас обоих за шиворот, просто отставил в стороночку.

Главное, возражать и возмущаться сил не осталось.

Да и… вообще сил не осталось.

— Не надо людям заминать, — сказал Еремей спокойно. — У них вон, работа пошла.

Что-то громыхало. Слышались голоса и рокот то ли мотора, то ли машины какой-то.

— На от, — в скрюченные мои пальцы Еремей вложил флягу. — Сделай маленький глоток. Потом ещё один.

— А мне?

— А ты от такого помрёшь. Тебе вот чайку сейчас. Сладкого?

— Ага… и булку бы.

— И булка будет. С калачом.

Я почувствовал, как на макушку легла тяжёлая ладонь. И не только на мою.

— Молодцы, — похвала Еремея была очень даже приятна. Настолько, что я вновь ощутил себя мальчишкою, тем, ранешним, ещё не очерствевшим, ещё желавшим кому-то доказать, что он достоин похвалы.

И в горле запершило.

И… я подавил это детское глупое чувство. Что за мать вашу-то?

А напиток знакомо пах травами.

Получасом позже мы устроились во дворе, в стороночке, на не особо чистом покрывале, но с корзинкою снеди и баклажкой теплого ещё чаю. Сахару в него сыпанули от души и чай был сладким, что сироп. Но мы не жаловались. Ели, пытаясь утолить какой-то совершенно дикий неестественный голод, черпали перловую, щедро сдобренную мясом и салом кашу из горшка прямо руками, руки облизывая, и чаем этим запивали.

И было хорошо.

Настолько, что словами представить неможно.

— Я думал, помру, — Метелька икнул и поспешно потянул к себе баклажку. — Жуть какая… но потом я даже видеть стал! Ну… после уж…

Он покосился на Еремея, который держался рядом и тоже ел.

Судя по тому, что кашеварить стали прямо во дворе, на наспех разложенном костре, голод был закономерным итогом путешествия на ту сторону. Сытные запахи долетали и до нас, заставляя снова и снова совать руку в корзинку, вытаскивая очередной калач или булку, или что там ещё попадалось. Главное, что вприкуску с кашей уходило на ура.

— Еремей…

— Не тут, — оборвал меня он. — Сейчас… покатаемся, тогда и поговорим.

И горшок забрал. А вот булки ещё остались, в отличие от места в животе. У Метельки тоже раздуло и он, заползши в Еремееву машину, попросту развалился на сиденье, придерживая этот живот руками и тихо что-то бормотал, не то молился, не то матюкался.

Плевать.

Следом за сытостью пришла истома. Тянуло закрыть глаза и провалиться в сон, но я держался. Минут пять. Последнее, что помню, хмыканье Еремея и тяжёлое знакомо пахнущее смесью трав, бензина и табака покрывало. А потом и рокот мотора.

Очнулись мы на закате.

Точнее сперва зашевелился Метелька, а следом и я уже очнулся. Хотелось… снова есть и ещё в туалет. Причём в туалет — сильнее. И не только мне. Из машины мы вывалились и рысцой бросились в ближайшие кусты, где и застряли надолго.

Твою же ж…

Это ж если каждый раз так…

— Каша… — сдавленный голос Метельки донёсся из-под соседнего куста. — Видать… с тухлым мясом… была… точно… как-то… Зорька сварила… с тухлым… ещё удивлялись, что много его, мяса. А после всех как покрутило… Евдокия Путятична очень ругалась.

Живот не то, чтобы болел, скорее ощущение, что тело стремилось избавиться от лишнего и этого лишнего было как-то чересчур много.

— Эй, засранцы, — донёсся весёлый голос Еремея. — Выходите ужинать.

— Я его ненавижу… — Метелька сдавленно охнул. — Но жрать хочу… и срать хочу… и жрать тоже… и кажется, меня сейчас…

Я судорожно сглатывал слюну, потому как и у меня тошнота подкатила к горлу. Но обошлось. Как-то вот. И с остальным тоже. И разогнуться вышло. Из кустов мы выбирались на полусогнутых, покачиваясь от слабости. А потому вид Еремея, донельзя довольного собою и ещё здорового до омерзения, раздражал.

— Руки помыть, — велел он, протянув баклажку с водой и кусок серого мыла. — А то не хватало ещё с дерьма подцепить заразы.

Тут я с ним был всецело согласен. Руки мыли старательно, даже Метелька не ворчал, но тёр ладони едким воняющим чем-то мылом.

Потом было снова покрывало, кинутое на землю.

И стеклянные бутылки с сельтерскою водой. И ещё другие, к одной из которых Метелька сразу потянулся.

— Это же ж лимонадная вода! — воскликнул он. — И пирожные! Савка, пирожные! Из кондитерской!

— Сперва мясное, — Еремей тоже присел.

А место он выбрал вполне себе приличное. Река вот, но такая, чистая, что ли? А главное, ни домов тебе, ни иных каких строений. Лес огибает с трёх сторон, и машина почти теряется в его тени. Да и так-то дело уже к вечеру, вон, солнце почти нырнуло за кромку.

— С-ш-пасибо, — Метелька впился зубами в куриную ногу. И я снова ощутил голод, такой до боли знакомый, застарелый, который одним ужином не перебить. Хотя и ужин был знатный.

Еремей разодрал пополам лепёшку и протянул кусок мне, второй — Метельке.

— Ешьте, — сказал он. — А я говорить стану, пока у вас рты на дурь всякую закрыты.

Добрый он человек. Понимающий.

— Не думал спешить, но если Сургат у полыньи появился, то и медлить смысла нет. Дерьмо… — Еремей сплюнул. — Ладно… тут дела не ваши, тут дела другие, в которые соваться себе дороже.

Он вытащил из кармана портсигар, откинул крышку и, выбрав сигаретку, размял её в пальцах. Зачем-то постучал ею о ладонь другой руки и вздохнул:

— Уходить надобно… когда — не скажу. Как бумаги выправят, так и сразу. Но пока без меня из приюту чтоб и носу не высовывали, ясно?

Киваем.

Что ж тут не ясного-то?

С Еремеем нам повезло. Мне — точно, но, думаю, и Метельке. В банде Мозыря он бы долго не продержался, хотя и со мной не так, чтоб безопасно. В общем, время покажет.

— Если вдруг будет кто пытаться в город отослать, там с машинами, за хлебом или иною надобностью, отказывайтесь. Даже если кричать станут. Или пугать чем. А то и вовсе бегите и прячьтесь и так, чтоб ни одна падла не сыскала.

Киваем.

Метелька тоже, кажется, проникается серьёзностью разговора.