— Вас бы и сейчас увезти, да без бумаг далече не выпустят. А на них надобно время… да… особенно если делать в обход Мозыря. Княгиня обещала помочь. Есть у неё… старые знакомые.

Старые ли?

Но опять же, лучше жевать, чем комментировать. Однако расклад понятен. Вряд ли революционеры сильно дружат с уголовным элементом, хотя потребности и у тех, и у других схожие. Небось, левые паспорта или что там положено иметь — надо, к слову, будет разобраться и выяснить, что ж положено иметь — и в деле борьбы с империализмом лишними не будут.

Но вот чтоб задействовать старые связи время нужно.

В животе снова урчит преподозрительно.

— К этому привыкнете, — отзывается Еремей спокойно. — Оно в первый раз у всех так. Организма приспосабливается, как объяснил мне один умный человек. Организма человеческая, если так-то многое вынести способна.

И в это я охотно верю.

Моя организма в данный момент времени очень хотела вынести вот то пирожное, длинное, что лодочка, доверху, прям с горкой, заполненная кремом. И на вершине белой горы его алела засахаренная вишня. С хвостиком.

— Потом тоже вот… по-разному будет. Обычных людей та сторона давит. И травит. Проходчики, если так-то долго не живут. А потому и идут туда те, кому терять нечего.

— Вроде тебя? — не удержался я. Метелька аж замер, уставившись на Еремея круглыми от испуга глазами.

— Вроде меня, — согласился тот. — Прикипел я к Пашке… своих детей Бог не дал. Да и не принято, чтоб свои мешались-то… вот потом, когда уже воспитанник на-сам выйдет, тогда можно и семью, и деток. Я и приглядывался. И ко мне вот приглядывались. В ином разе, глядишь, и сладилось бы… а тут… князь осерчал крепко. И арест был. И суд был. Закрытый. Я хоть и не дворянского роду, но дело такое… не для вольных слушаний.

Метелька и жевать забыл, и дышать.

Понимаю.

Сам шелохнуться боюсь, чтоб не оборвать этот то ли рассказ, то ли исповедь.

— Там и выступили, что товарищи Пашкины, которых он спас, что командир его… специально с границы вызывали. После уж лекарские документы читали, разбирались… ну и Пашкин духовник вышел. Он-то дело и закрыл.

— Как?

Нет, я понимаю, что в здешнем мире слово церкви многое значит, но чтобы настолько?

— А Пашка ему сказал, что если меня не уговорит, то найдёт способ сам уйти. Руки на себя наложит. Вот и выходило, что я виноват, да невиновен… что помог ему уйти и с честью, и без греха. А потому ни звания не лишили, ни наград. И отпустили мир-миром… только… на Виленских землях мне лучше было не задерживаться. А идти? Куда… поехал сперва в столицу, да из дружков моих за годы мало кто в живых остался. В дом приличный меня б не взяли, потому как суд судом, а слухи слухами… кому охота?

Понимаю.

Репутация — штука хрупкая.

— Делать я ничего-то толком не умею, кроме как воевать или учить. И то не грамоте с арифметикою. Деньги были первое время, но… запил я, признаюсь.

— А домой? — спрашиваю очень тихо, понимая, что не было у него дома. Вот как у меня не было. Особняк имелся. Недвижимость по всему миру тоже. А дома, такого, чтоб вернуться хотелось, не было.

— Домой… в станицу… там своя жизнь, иная, от которой я крепко отвык. Нет, принять бы приняли. И угол нашли бы. И дело. Может, оженили бы даже. Может, и зажил бы, как многие живут, только… не знаю. Не мог я вернуться. Просто вот не мог.

Глаза у него мутные.

А я отмечаю, что видеть стал ещё лучше. Пожалуй, настолько, что рискнул бы буквы прочесть, если б было на чём.

— Когда загулял, так как-то всё быстро и… вроде и были деньги, а вот уж и нет.

Знаю такое.

Текут водой сквозь пальцы. Девки. Рестораны. И то чувство всемогущества, которое накрывает, когда ты швыряешь пачку в воздух и гогочешь, глядя, как шлюхи ползают, подбирая.

Игры, да…

Если играть, то тоже так, чтоб земля гудела.

Мне повезло. Я вовремя успел то ли очнуться, то ли просто всё это надоело, потому как однообразное очень. Но видел тех, кто упорно цеплялся за сказку о красивой жизни. Или вот за угар хмельной, хорошо, когда хмельной, но до кровавых соплей, до полной потери себя.

— Тут мне и предложили в артельку войти. На ту сторону прогуляться. Полынья вроде старая, путей много окрест проложено, но всё одно порой попадалась добыча, особенно, если рискнуть и протянуть ветку дальше. Проходчики всю добычу себе берут, ну, кроме как проценту за сам проход. Но и рисково это… вот меня и кликнули. Вчетвером собрались. Я, ещё пара мужиков из старых артельных и Сургат.

А вот это интересно.

И как-то более-менее объясняет неестественную совершенно разговорчивость Еремея. Не доросли мы до того, чтоб с нами душевными терзаниями делиться. Даже с учётом того, что больше делиться не с кем. А потому толкаю Метельку, который открыл было рот, чтоб удивление выказать, и дальше слушаю.

Превнимательно.

— Так вот… протянули мы тогда на двадцать шагов. Это много. Там и до развилки идти было с сотню, пусть и перехоженных, но порой оно лишь во вред. А дальше туман. Фонарь его разгоняет шагов на пять. Мне и говорят, мол, ты новенький, тебе первым и идти.

Вот чуется, что неспроста такая высокая честь.

— Я что? Я и пошёл. Я там… вижу кой-чего.

Это я понял, что Еремей знает куда больше, чем положено обычному человеку.

— С фонарём так и вовсе ладно. Иду, иду… тяну веревку. И не заметил, как отстали мои сотоварищи… обернулся. А глядь, они крадутся. Один справа заходит, другой слева.

— Зачем?

— А затем, Метелька, что когда полынья старая, то и вырабатывают её изрядно. Твари сперва-то радуются тому, что еда сама в гости заглядывает. Но после эта еда поперёк горла встаёт. Люди пускай супротив теней и слабые, но всякого понадумывали. Там и оградка особая, и револьверы, и пулемёты, слышал, ставить начинают. Проволока кручёная с колючками… в общем, здоровую тварь оно не остановит, но тех не так и много на самом деле. А прочие начинают сторониться. И тогда их приманивают.

И я догадываюсь, чем.

Точнее кем.

Вспоминая, как то создание, занявшее тело, отреагировало на кровь.

— Это… это значит «на козлика»? — моя память выдала нужную подсказку.

— Соображаешь, — осалился Еремей. — Оно самое… ловушки и на обычной крови ставят, но твари тоже хитрые, не на всякую пойдут. А вот когда кровь жизнью полная, когда ещё кипит и сердце бьётся, и страх тоже — тут не устоят.

— Но козликом в тот раз стал не ты?

— Не я… одного на месте положил. Я ж ещё удивлялся, чего это они мне перед выходом всё баклажечку в руки совали, уговаривали выпить, мол, полегче будет и всё такое…

Вряд ли понимали, с кем связываются.

Кого видели? Спившегося военного? Не сильно молодого, но крепко жизнью потрёпанного? Хотя, конечно, всегда есть жертвы и попроще… бабу там, мальчишку какого, вроде меня или Метельки.

По спине поползли струйки пота.

— Со вторым поговорил скоренько. Пустил кровь и отволок в стороночку, верёвку обрезавши. Он и запел, что, мол, это не они, что промысел под Мозырем, а полынья доход давать перестала, вот они и подрядились… а что таким макаром в состояние нестабильное полынью переводят, и что в любой момент она прорывом обернуться может, так на это плевать… да…

— Ты его… убил? — тихо-тихо спросил Метелька, глядя на Еремея с детским восторгом.

— Нет. Медаль на грудь повесил и отпустил… не я. Тени. Тварей там хватает. Они, если так-то, бродят в тумане, что волки подле стада. Лезть не лезут, но и случая не упустят. Тогда выжл выскочил… и такой, что… в общем, свезло мне. Да и Сургат, который подоспел, скоренько сообразил, что на-сам не выберется. Вдвоём и завалили. И разделали. Там одних зубов на десять тысяч вышло.

Много.

Судя по тому, что ботинки Метелька оценил в небывалую сумму пять рублей, то десять тысяч — это очень много.

— Тогда мы и заключили договор. Сперва с Сургатом… по одиночке не вышли бы. И оба это понимали. Слово он дал. И держать будет. Даже такое дерьмо душой рисковать не станет.