Свара была в самом разгаре, но при этом прошло лишь пару мгновений. А улицы эльфийского квартала уже наполнились кровью и хрипом умирающих орков. При этом те немногие из них, что в вороных доспехах, разделились на две группы. Первая уводила с собой благородного господина. Вторая же принялась обходить свару впереди по дуге, намереваясь зайти кобольду за спину всей гурьбой.
Джорджи же всё это время выцеливал, ища подходящий момент, того самого орка с драгоценным обручем на голове. Но вороные стражи, кажется, знали своё дело, они оглядывали округу, ища стрелка взглядом, и закрывали своего господина надёжно, почти наверняка… однако Джорджи уловил краткий миг, полузримую возможность. И раздался новый любовный шёпот, Тихушник выплюнул из себя иглу, и снаряд угодил в богатый плащ, обитый волком. Правда игла тут же отлетела в сторону, пройдясь по богатому орку лишь мельком, мазнув по лечу. Но этого оказалось достаточно, чтобы белоснежная шкура начала окрашиваться почти чёрной, очень тёмной кровью.
Джорджи был счастлив и такому успеху. С губ его не сходила улыбка. Он ощущал раж боя, как ощущал его до этого в мёрзлых землях. И пусть его жертва быстро покинула эльфийский квартал, пусть к месту его стрельбы продвигались пару вороных доспехов, Джорджи был счастлив удачливому выстрелу.
В то же время в пучине схватки, учитель добрался до стражника с глиняным горшком в руках, старый кобольд к тому времени был уже весь изранен. Нос его был сломан, щека и часть брови срезаны и источали яркую красную кровь, однако движения учителя не замедлились, напротив они стали техничными, как у мастера мясника, и пусть орки были быстры и сильны, и пусть они то и дело ранили учителя, но старый кобольд делал очередное движение… и изрубленной помятой тушей на потрескавшуюся и сырую после дождя каменную мостовую падала очередная хрипящая орочья морда. И вот дед Клавдий добрался до стражника, что сжимал в руке глиняный кувшин, на который старый кобольд не обратил никакого внимания. В этот момент в руках кобольда была отнятая у одного из стражников алебарда с треснувшим лезвием, учитель орудовал ей одной рукой, и сейчас просто нанёс сверху карающий прямой удар, вбивая лезвие алебарды в закрытый шлем с чёрным гребнем. Черепушка орка хлюпнула кровью, и он завалился на землю, но перед этим из рук выпустил горшок. Кобольд не обратил на это внимания. Тело орка упало, и кобольд принялся за следующего. В то же время за спину его почти зашли вороные доспехи, а один из них, самый первый, занёс над головой ятаган. Но опустить лезвие он не успел. Потому что Джорджи первее прожал скобу арбалета. Тем самым Джорджи окончательно выдал своё расположение, и двое орков бросились к дозорному, вынуждая того швырнуть под ноги арбалет и выхватить из нагрудной упряжи пару метательных ножей…
Простреленный в горло орк с ятаганом, что стоял в двух шагах от старого кобольда, стал заваливаться на каменную брусчатку, хрипя, и хватаясь за горло, но его товарищи со спины не видели его раны, и недоумевая, в пучине боя, они подтолкнули орка со спины, намереваясь проскочить вперёд, а тот просто упал на них, и шипастым локтем доспеха выбил из рук товарища факел.
Никто не заметил этого в пучине боя. Никто не обратил внимание на горящую деревяшку, что упав в странную маслянистую лужу, разочек мигнула и вдруг… вспыхнула зелёным огнём, охватывая собой ноги сражающихся, и умирающие тела. Орки метались по сторонам парализованные внезапной жгучей болью, они на ходу бросали глиняные горшки, и зелёное пламя взлетало опаляющими клубами.
Глава 18 — Конец злости
Внезапное пламя отвлекло от Джорджи внимание двух вороных и дало ему возможность метнуть первый нож. Лезвие вошло в незащищённое запястье, увязло там полностью по рукоять, но учитывая габариты орка такая рана казалась занозой, небольшой ерундой. И взбешённый от боли вороной бросился на Джорджи в бешенном порыве, в руке его был молот, и не было сомнений что даже один удар пропущенный Джорджи, превратит его в переломанную мясную тушу. Так явно думал и орк в вороных доспехах, он словно ликовал, видя человеческого сучёныша, что посмел бросить ему вызов. Потому он и пропустил второй нож, что вошёл точно в прорезь закрытого шлема, проткнул губы, расколол верхний и нижний зуб, и увяз в кровавом месиве рта. Один из вороных захлебнулся метко брошенным лезвием, но второй в этот миг успел достигнуть Джорджи.
В руках его гладких меч, таким клинком не рубят, таким колют, протыкая брюхо насквозь. Это и случилось с Джорджи, всё что он успел сделать, так это чуть отпрыгнуть назад и невольно закрыться руками, подставляя орку открытый бок. Лезвие вошло в него быстро и так просто, что Джорджи не понял, что вообще только что случилось, и при этом ясность настигла его сама собой, он на пару мгновений перестал ощущать тело как своё. Разум словно немного приподнялся. Пока прижатое к деревянной щербатой стене какой-то лачуги, его тело накололи на гладкое лезвие короткого меча. Орк упёрся ногой о бедро Джорджи и выдернул меч с каким-то хлюпом. И пока вокруг сверкал воистину ужасный зелёный огонь, и орки разбегались в опасливом полубезумном страхе, а эльфы у дерева верещали что-то жалобно-паническое на своём языке, сбоку всего действа один из вороных орков рукоятью гладкого клинка мордовал по голове подыхающего Джорджи. Он даже не пытался прирезать его своим гладким мечом. Зачем? Если Джорджи и так вот-вот издохнет. Орк с яростью вымещал на скулящем от боли, скукожившемся в кровоточащий комок Джорджи всю свою орочью злость, сам же бывший дозорный в этот миг познавал на себе всю скудность и скотность этого мира, за одним постигая все смыслы и грани такого нехорошего состояния, как беззащитность.
В какой-то миг он уже просто валялся в грязи, полу-утопленный в собственной слюне, соплях и крови, и пытался не думать, но при этом НЕ думать не мог. О том что у него теперь вместо лица, и всё его остальное тело… что теперь с ним будет? А орк самозабвенно херачил человеческий ком тяжёлыми окованными железом сапогами, вкладывая в каждый удар всё накопившееся за вечер в клыкастой пасте возмущение.
Когда Джорджи очнулся. Его трясущиеся руки сами собой потянулись к лицу. Ему нестерпимо хотелось узнать, что с его лицом приключилось. Есть ли оно ещё, его лицо? Это казалось такой важной вещью, почему-то лицо, на которое он не обращал особого внимания всю свою жизнь, вдруг стало сильно, невероятно сильно заботить его. И его руки ощупали бинты, нос ощутил пахучие мази. А в голове сам собой всплыл образ гоблинской темнице, и он аж сел на койке, и заозирался вокруг в горящем желании понять и познать, где он сейчас находится и не приснилось ли ему всё ЭТО?! Но окружение на гоблинскую темницу не смахивало, от слова совсем. И бок при движение кольнуло очень болезненно, причём боль холодком прошлась внутри, а не по рассечённой коже.
Сам Джорджи сидел где-то в комнате… весьма пыльной и грязной. Хотя на полу виднелись следы цветастой плитки, стены были покрыты гобеленами в основном с лесной и цветочной тематикой, и Джорджи какое-то время пялился на них весьма туповато, ведь с коврами он вообще редко встречался по жизни, а тут вроде как ковёр, а вроде и картина… его взгляд на долго утоп в этом линялом цветастом чуде, а затем его пронял озноб от ветерка, что почти свободно гулял по комнате и сползшее одеяло раскрывало перед холодным сквозняком его уязвимое тело… что впрочем сейчас почти целиком было обмотано липкими тряпками, и дурманящий травяной запашок исходил кажется отовсюду.
Джорджи задрал одеяло повыше и лёг обратно на скомканную подушку, в то же время ещё заспанный взгляд его скользнул к провалу окна – весьма высокое, с глубоким подоконником и цветами стоящим на нём, что сейчас впрочем весьма сильно пожухли, потому что в окне не было стёкол, а провал его закрыли всё тем же гобеленом, что от ветра спасал слабо, а от холода и вовсе не спасал. В комнате имелся камин, да только там ничего не горело… а кладка дымохода порушилась, уступив свою глубокую утробу тёмному толстому древу, и многочисленные корни испещряли собой пол комнаты, и местами покрыли плитку слоем мха, что вначале показался Джорджи просто очень древней плесенью.
