Джорджи поднялся с утоптанного снега, что за ночь свалялся до тонкой, но очень твёрдой ледяной простынки.

Дозорный наступил на больную ногу, та отозвалась неприятной ломотой, но не прежней острой боль. Теперь он был чуть более подвижен и мог передвигаться сам, в этом он убедился, чуть попрыгав на больной ноге и сделав несколько шагов вокруг прогоревшего костерка.

— Не болит? — осведомился Генти, заметив странные манипуляции дозорного.

— Не так сильно, как вчера. Сегодня попробуем пройти подальше, и раздобыть где-нибудь еду…

Генти тоже встал, взволнованный оглядел округу, и ничего не увидел толком, кроме снежных сугробов и пары скрюченных стволов. Небо же постепенно расцветало, впервые за несколько дней оно казалось синим, и где-то вдалеке, за снежными буграми, разгоралось солнце. День обещал быть ясным. И сначала Генти обрадовался, но тут же испугался. Он вспомнил, что охотники очень любят такую погоду, ведь ветер не дует в лицо, и метель не заметает следы дичи… и человеческие следы, их следы, тоже могут остаться видимыми, и их могут отыскать!

— ДЖОРДЖИ! Они ведь нагонят нас! Нужно торопиться…

Лапоух заметался из стороны в сторону, бросился вылезать из их ямки, как можно скорее стараясь сбежать, ему словно пятки жгли огнём неведомые преследователи…

Джорджи вытянул тушку перепуганного мальчишки из сугроба. А затем оттуда же достал пищащий комочек Отрыжки, которую так грубо разбудили.

— Эх, и такую малость тебе доверить нельзя.

Стыд за выпавшего щенка несколько остудил страх Генти. И он пристыженный замер на месте, не прекращая при этом коситься по сторонам, ожидая возможных преследователей.

Джорджи же ничего больше не добавил, молча пристроил Отрыжку, отыскал их вчерашние следы и зашагал в сторону, где, предположительно, НЕ находится их поселение.

По шаркающему и хрустящему звуку шагов позади себя, Джорджи понял, что Генти движется за ним следом, и решил немного успокоить парня:

— Они не пойдут за нами. Им просто незачем. Возможно, некоторые из поселения нас ненавидят… но не настолько, чтобы выслеживать.

— А если нет, если они решат отомстить тебе, за…

— Брома?

— …

— Даже если так, то для того, чтобы поймать нас – им придётся покинуть охотничьи угодья, а они этого не сделают. Они никогда не отходили далеко от поселения, боясь не то, что хищников, а скорее заблудиться, или наткнуться на шатуна… тогда бы помощь была бы далеко и на поиски пропавших отправились бы сильно позже… просто поверь мне, что они за нами не пойдут.

Прошло два дня, за которые они так и не нашли пищи. И никого живого не встретилось им на пути, кроме птиц, что быстро проносились мимо.

Джорджи чувствовал некое безумие, с каждым шагом он сомневался в себе всё больше, с каждым шагом ему всё больше хотелось лечь и не вставать с такого холодного, очень холодно снега ближайшие пару дней, пока не умрёт. Неизвестно что толкает его идти дальше, хотя идти он не хочет, не может, и вроде как больше и не надо… а он идёт, бредёт, чувствует, что идти нужно именно в эту сторону, а не другую, что именно там что-то есть.

Позади медленно тащится Генти. Джорджи старается лишний раз на него не смотреть, хотя он уверен, что выглядит так же паршиво, как и Лапоух, у которого сейчас полопались губы, они двумя белёсыми губками смотрелись отвратительно и казалось, что где-то там копошатся черви. Под глазами Гента непросто чёрные круги, а два бездонных провала. Белки его глаз пожелтели и смотрели на всё с таким примирением и отчаянием, что Джорджи вздрагивал каждый раз, как встречался с ним взглядом. И при этом он понимал, понимал отчётливо и явно, что у него, у Джорджи, глаза точно такие же, и точно такие же желтушные белки, и точно такие же белёсые губки вместо нормальных, чуть розовых губ.

Они почти не говорили. Сначала им просто не о чем было говорить. Чуть позже не зачем. Они оба подметили, что время, если молчать, идёт быстрее. Что так кажется, словно дни сменяют друг друга без остановок, постоянно, всегда, что одно сменяет другое. Свет тьму. Тьма свет. А вечная серая хмарь на небе, что сопровождает собой снег и давящий на уши ветер, тоже приходит и исчезает почти бесследно, всегда, и снова возвращается, так, словно и не уходила.

Всего два дня прошло, но ощущались они иначе.

Ноги тащились дальше непонятно почему, непонятно откуда их тела черпали силу. И конечности так сильно закоченели, что они шли сгорбившись, прижимая руки к груди и всё время дыша на пальцы, чтобы те не почернели.

Но в какой-то миг, его сложно отследить, сложно понять, когда именно он наступил, но в этот миг всё изменилось. Они наткнулись на волков. Волчица и волчонок. У обоих лица измазаны в зелёной жиже, волчица скалится на них и рычит. От неожиданности Джорджи пошатнулся и чуть не грохнулся на задницу, но со спины его поддержал Гент, что выглянул из-за него и быстро спрятался обратно, со словами:

— Ох, волки…

Джорджи и сам понял, что это волки, вот только не понял всего остального. Для того, чтобы прийти в себя, ему понадобилось бросить взгляд на небо, то тёмно-серое, вечернее. Затем он опустил взгляд на волчицу, что скалясь, медленно кралась к ним, при этом она поворачивала морду к земле, и всё агрессивней шевелила зубами, а зубы у неё что надо… белёсые, острые, одни сплошные клыки, с наливом зелёной жижи, в той же самой, что испачкан её мех на морде.

Джорджи поднял кверху руки, стараясь быть выше и больше, так ему советовали делать охотники, ещё в те времена, когда они отрядом вышли из Тарии, тогда охотники всех учили, что дикий зверь боится людей гораздо больше, чем люди боятся дикого зверя. И что стоит поднять кверху руки, и закричать, тогда зверь испугается и убежит. Вот Джорджи руки-то и поднял, однако закричать никак не мог, горло напрочь пересохло и ни одного звука было не извлечь.

— Что делать? — спрашивает Джорджи у волчицы, едва слышно и тихо, та лишь скалится и рычит в ответ. — Ты ведь меня не съешь, да? Я ведь хороший и ничего тебе не сделал плохого…

Со спины слышится плаксивый голос Гента:

— Я тоже!

Но волчицу это кажется не волнует, она крадётся вперёд, её волчонок бредёт следом, и тоже старается скалиться, но то и дело неудачно ставит лапу и по мордочку проваливается в снег. Мать на него внимание не обращает, оба её глаза смотрят на чужаков, её пасть, полная клыков, не закрывается ни на миг. Джорджи отчётливо представляет, как она бросится на него и вцепится в горло, он уже ясно чувствует, как впились клыки в его плоть, как он беспомощный валяется в снегу, тщетно стараясь скинуть волчицу руками, что двигаются так вяло… ведь сил совсем не хватает, и с каждым мигом они утекают, а он двигается всё медленнее и медленнее…

Он так и держит руки задранными кверху. Волчица, кажется, даже внимания на это не обратила. Но тут из ворота его неровно пошитой шкуры вылезает мордочка, он чувствует, как шевелится его одежда на груди. И вот Отрыжка взирает чёрными бусинами глаз на волчицу.

— Мявк! — выдает она подобие гавка, а волчица тут же замирает. Прислушивается, фыркает и проходит мимо Джорджи и Генти, по-прежнему напряжённая, она ждёт своего волчонка, затем подхватывает того за шкирку и быстро с ним убегает. Теряется среди деревьев, но не совсем, в двадцати шагах останавливается, косится на них внимательно, словно хочет что-то этим сказать, и продолжает свой бег дальше, в этот раз уже без остановок.

Джорджи пялится глупо в рощицу деревьев, куда убежала волчица, одной рукой он гладит Отрыжку, та принимает ласку вполне терпимо, но вдруг кусает Джорджи за палец… тот отдирает руку, щенок прокусил перчатку, и добрался до плоти. Зубы у отрыжки уже появились, и орудует она ими не плохо. Джорджи смотрит как она вылизывает его кровь с пальца.

— Голодная, ты уже прости, кроха… у нас совсем нет еды.

— А дай мне её подержать, я тоже хочу…

Джорджи оборачивается к Генти и впервые за, кажется, вечность, смотрит тому в желтушные глаза.