Айон, по-прежнему держащий Шадара за рукав рубашки, прикорнув на его плече, видел прошлое, то самое, от которого хотел сбежать, о котором хотел забыть. Сто лет дьяхэ с этим справлялся, заталкивал ужасы детства в глубины памяти, в самый мрачный угол. Но этот бард, своими переливами лютни и ненасытным желудком, поднял на поверхность, из вязкой топи то, что должно было лежать там вечно.

…

Заброшенный, полуразвалившийся храм, принадлежавший в прошлом какому-то могущественному богу, а теперь потусторонним тварям, тиранящим местных жителей. Храм, его кельи и территории таят десятки лабиринтов, а в них живут монстры, которые не откажутся перекусить заблудшими путниками или искателями утерянных сокровищ. Но сейчас бард видит не запутанные коридоры, не комнаты послушников, а алтарь и статую того, кому поклонялись, у кого просили защиты, и кому приносили жертвы. Человеческие, еще дышащие, трепещущиеся, подобно выброшенной на берег рыбе.

И именно здесь, у статуи бога, под покровом ночи, в день новой Луны, слышится скулеж, полный слез, боли и обиды. Мальчик. Сколько дней он там висит — неизвестно. Пущенная для привлечения зверей кровь — стала багровой коркой, обвивающие руки, ноги и торс ребенка веревки — впились в кожу, оставляя пурпурный след. Голос, когда-то звонкий, оглушающий стены, теперь еле слышен, как и мольба. Он хотел дозваться хоть до кого-нибудь, просил прервать его жизнь быстро, не мучая и не терзая. Жить уже не хотелось. У него ничего не осталось. Только предательство. Ведь как оказалось, создан он был ради того, чтобы умереть в чью-то славу и честь.

— Забери меня, — едва уловимо движутся губы, выдавая сдавленный звук, больше похожий на скрип гортани, а не звон голосовых связок, — я отдам душу, тело, магию, разум, — продолжает произносить бессмысленные в его положении слова, поднимая взгляд во тьму, в самый темный, колышущийся бездной угол. Оттуда раздается скрежет, шипение и шелест, — забери, — уже четче и увереннее, громче и даже приказывая: — Забери! Дарю!

— Хорош-ш-ш-шо! — прошелестело из темного угла нечто, стелящееся по полу, двигающееся только тенями.

Неоформленной фигурой, но со множеством алым горящих глаз, теневая тварь подползла к привязанному ребенку. Протягивая к нему кривые лапы, с рваными когтями, поднималась все выше и выше, оплетая черными лентами, как путами. Обращала его коконом. Но потусторонняя тварь, которой подарили тело, а с ним магию, душу и разум, не спешило трапезничать. Стягивая черными лентами хрупкую фигуру мальчика, тень сливалась с ним, становясь единым целым.

— Мес-с-с-сть! — шипело теневое создание перед тем, как стать частью ребенка, его новой сущностью, дающей возможность убить всех тварей в храме и принести возмездие в дом тех, кто предал его и обрек на муки и страдания, сделав свиньей на убой, куском мяса на столе.

И он отомстит, обязательно воздаст им по заслугам, за все эти проведенные под сводами храма дни, будучи привязанным, обессиленным. Вернет и обрушит на их головы все пережитые моменты, наполненные ужасом и страхом, отчаянием и болью. На личном примере покажет, что ему пришлось пережить. Но сначала примет новую силу, опробует ее на жителях лабиринта, которые не так давно точили зубы на его худощавое тело.

Разорвав веревки он спрыгнул вниз, приземлившись, как кошка. А после встал, расправляя плечи, похрустывая шейными позвонками, разрабатывая онемевшие конечности от долгого бытия в одном положении. И не упустил возможности осмотреть свое обновленное тело, усиленное сущностью теневой твари. Волосы потемнели, когда-то светло-русый цвет сменился на черный. Локоны лежащие к локону, теперь торчали в разные стороны, и даже казалось, что шипели.

Кожа стала почти серой. Появились черные узоры-трещины, тянущиеся по лицу, шее и рукам, спускающиеся вниз, до самых пят. А еще глаза. Эти погружающие в водоворот страха провалы, с горящей то золотым, то алым радужкой. Но самое страшное — это тени и живущие в них твари, шелестящие и воющие, стягивающиеся к ногам мальчика, ожидая приказа. — С днем рождения, Айон! — сверкнув во тьме алыми глазами, прошептал мальчик с широкой, почти до ушей улыбкой. От нее по спине барда потек липкими, вязкими каплями пот, а из уст, вперемешку с дрожью, вырвалось: — Дьяхэ!

…

В ужасе и страхе менестрель покинул облако кошмаров, возвращаясь к костру и спящим около него путникам. Осматриваясь по сторонам, он видел прикорнувших к стволу дерева Жрицу, гнома, улегшихся в ногах полуифрита близнецов, свернувшегося калачиком эльфа. Переведя взгляд на мальчика, спящего рядом с мечником, бард обрадовался, что никакого дьяхэ не было. Что он просто не так растолковал видения ребенка. Расслабившись, отогнав дрожь в теле прочь, менестрель шел к последнему спящему в кошмаре — мечнику.

Рука его уже занесена, почти касается плеча воина, как чужие пальцы, стальным хватом сжимаются на запястье, с хрустом ломая кости и вырывая. Раздается истошный вой, а искалеченная рука прижимается к груди. Менестрель и смотрит на обрубок, ожидая увидеть кровь, обломки торчащей кости, но видит лишь лед, покрывший конечность. Злость переполняет барда, ее он желает выплеснуть на мечника, осмелившегося его изуродовать. Только теперь, спавший вечным сном человек, покинул мир кошмаров.

— Джин, значит, — не вопрос, а факт. — Давно я не встречал джинов, — говорит воин, аккуратно перекладывающий парнишку к себе на колени, занося руку над его головой, развеивая облачко, а с ним и кошмар, вытягивающий силы. — Доброе, Айон.

— Ни разу не доброе, Шадар! — процедил сквозь зубы ребенок, отгоняя последствия пребывания в мире кошмара. А потягиваясь, зевая и потирая все еще сонные глаза, спрашивает: — Можно я его своим теням скормлю, а? — и вот тут хмурое настроение сменилось облачным, через которое пробивалась радость от предстоящего возмездия. Мечник, носящий имя Шадар, только кивнул. А мальчик, даже подпрыгнув от восторга, сказал: — мои подчиненные давно не вкушали плоти джина, — и по велению его руки, а также еле уловимому шепоту, тень под ногами парнишки затрепетала, зашевелилась и потянулась когтистыми лапами к барду.

— Дьяхэ!

Уже во второй раз воскликнул джин, собираясь удрать прочь. Тело билось в конвульсиях, пытаясь вырваться, но тщетно. Ноги не могли сделать и шага, сколько бы он попыток не предпринял. Они просто примерзли к земле. Корка льда, сковывающая движения, продолжала расти, подниматься все выше и выше. Как и шипящие, клацающие клыками тени дьяхэ. Твари междумирья приближались все ближе и ближе. Менестрель всем телом и холодной кожей ощущал это зловонное дыхание.

— Вот и все, — услышал он напоследок голос мечника.

Юноша, ничем особым не отличающийся, теперь выглядел по-другому. Он, скинув обыденность, предстал перед ним в ином облике: с пепельно-серыми волосами, стелющимися по плечам, спине и груди, очень светлой, как снег кожей, с резкими чертами лица, с чуть заостренными кончиками ушей, и холодными, как Изначальный лед глазами. У ног его стелилась вьюга, мурчащая, как котенок. В руках же был меч, эфес которого — кристаллы льда, а лезвие — морозные узоры. Принадлежал этот меч, известный почти всем северным жителям темной стороны, только одному:

— Князь!

Шадар

— Князь! — это все, что успел сказать джин перед тем, как попасть в мою тюрьму льда. Застыв на месте, погрузившись в стазис, но пока что не умерев, он смотрел за нашими с Айоном дальнейшими действиями.

Развеивать наведенные на авантюристов сны я не спешил. Мне были интересны страхи каждого из них. В будущем, если вдруг возникнет такая необходимость, я этими знаниями воспользуюсь. Так что нужно повнимательнее их изучить. Лишь развеял кошмарное облако Ильтирима, оставляя эльфа просто спать. Но для себя отметил важную деталь в родословной младшего принца.