Это все. Точка. Я ставлю ее, пока разворачивается автомобиль и лишь с сожалением смотрю на человека, который растерянно стоит посреди дороги, словно не понимает, что случилось. Не понимает еще, что потерял все. И я тоже… тоже потеряла. Многое. Нашу любовь, семью, всю жизнь, которую я считала полноценной.

Давид, стоит отдать ему должное, молчит всю дорогу. Уверенно ведет автомобиль и не задает вопросов. И даже когда мы приезжаем, не лезет в душу. И я даже рада возможности остаться одной. Наталья с Никой ушли на прогулку, так что я закрываюсь в комнате, а затем и в душе. Не знаю почему, но на глаза наворачиваются слезы. Плачу почти навзрыд. Не потому что больно. Оказывается, уже давно отболело.

Я плачу от осознания, что все действительно закончилось. Будто по щелчку пальцев. Еще вчера у меня была семья и муж, мы праздновали годовщину, и я даже не думала, что она может быть последней. Распрощалась со сплетницами подругами, чтобы понять вскоре, что они были правы и мой муж — кобель. А я просто слепая и доверчивая.

Я позволила себе забыться. Закрыть глаза и потерять бдительность, утопать в заботе мужа, который так скрывал свою вину.

Не знаю, сколько провожу в душе, но выхожу одинаково с красными глазами и кашей в голове. Не могу воедино собрать мысли, а потому даже не соображаю, открываю дверь после стука, прямо обмотанная полотенцем и вижу на пороге Давида.

Давид

Я зачем-то отворачиваюсь. Как только Настя открывает, обмотав полотенце вокруг голого тела, я не нахожу ничего лучше, кроме как отвернуться. И нет, я давно не веду себя так с женщинами. Обычно, если мне открывают в таком виде, то единственное, что лишнее — это моя одежда и само полотенце. Они практически сразу летят в сторону, но сейчас я отворачиваюсь.

А затем, словно осознав, что творю какую-то хрень, смотрю на Настю. Она явно расстроенная. С покрасневшими глазами, потухшим взглядом. Спохватившись, она отпускает дверь и, отвернувшись, просит подождать ее несколько минут. Хватает по пути к ванной одежду и скрывается за дверью. А я остаюсь ждать, представляя почему-то, как она сейчас стоит за дверью нагишом.

Отгоняю эти мысли, стараясь думать о другом. Но когда появляется Настя, все равно не могу трезво мыслить. Она очень сильно мне нравится. И тот факт, что она разводится отчего-то несказанно меня радует. Так, словно… словно я собираюсь жениться. А ведь я никогда не хотел связывать себя узами брака. Даже в мыслях не было, что однажды я могу влезть в эту кабалу и уж тем более воспитывать детей. Казалось, что после воспитания матери я вряд ли смогу быть хорошим отцом, но вдруг все не так?

— Наталья забрала Нику на прогулку, — говорю, чтобы хоть как-то разрядить обстановку.

— А мы можем чего-нибудь выпить? Покрепче, — спрашивает Настя.

— Можем.

— Тогда пошли.

Идет в направлению кухни. Понятия не имею, зачем она меня спрашивала, я мало что сейчас решаю здесь. Дом вроде как мой, но я его как будто бы сдаю, так что даже о наличии алкоголя в доме не осведомлен, но оказывается, что спрашивала Настя не зря.

— Я нашла этот ящик случайно, думала, это декорация, но он открылся и… — Настя указывает на тумбочку внизу, где вплотную стоят бутылки с алкоголем.

Я и забыл, что оставлял их здесь. Это было… да, давненько. Что-то оставлял мой помощник после того, как я вручал ему упаковки. И ведь действительно все тут стоит. Ни одной бутылки себе не забрал, что еще раз подтверждает тот факт, что таких, как Артур еще поискать надо.

— Там наверняка много просрочки.

— Я уже все перебрала и отложила, — поясняет Настя. — То, что вначале, можно пить. Тут джин, ром, виски, вино, шампанское. Ты чего хочешь?

Тебя. Но вслух такое не скажешь.

По крайней мере, ей. И в сложившихся обстоятельствах.

— Что угодно. Буду то же, что и ты. Наташа видела этот ящик?

— Да.

— И все на месте? — хмыкаю.

Настя приподнимает одну бровь и все же достает бутылку.

— Почему Наташа? Не мама.

— Не заслужила.

— Думаешь?

— Уверен.

— Можно сказать? — поджимает губы.

Подозреваю, пока я тут отсутствовал, Настя с ней очень даже сблизилась. Я это понял еще по тому, как она спокойно Нику с ней оставляет, но все же это вымораживает. Я понимаю, что для кого-то она может быть нормально, но уж точно не для меня. И нотации мне, вроде как, не очень-то и хочется слушать, но это Настя, так что я просто молча жду, пока она откупорит бутылку и нальет, кажется, ром, по стаканам.

— Говори.

— Твоя мать жалеет, что так себя тогда вела. И с Никой она, к слову, другая.

Настя кладет передо мной стакан с ромом, и я сразу же отпиваю глоток. Говорить на трезвую о своем детстве я точно не готов. Я и пьяный не готов, но подозреваю, что именно этим мы с Настей и будем заниматься. Не зря ведь она заинтересованно присаживается напротив и тоже делает глоток, правда, тут же закашливается. И с выпученными глазами соскакивает со стула, чтобы залезть в холодильник и соорудить закуску. Мне она ни к чему, я почти заканчиваю пить то, что она налила.

— Понятно, несу остальное, — говорит с улыбкой, замечая, что я почти допил. — Долить?

— Давай, — двигаю к ней стакан.

— Ничего по матери не скажешь?

— Она не рассказывала, как меня воспитывала? — хмыкаю, хватаясь снова за стакан.

Он будто меня успокаивает, хотя я никогда особого пристрастия к алкоголю не испытывал.

— Это было давно, Давид. И она была молода.

— Это она тебе сказала? На жалость давила, как всегда, — хмыкаю.

Ничего удивительного, эту песню мне и сестра заливала, но к ней мамаша наша относилась относительно нормально, не то, что ко мне.

— Она больна, Давид. Очень больна. Я возила ее к врачу, прогнозы вроде как хорошие, но…

— Что!? — с трудом сдерживаюсь от повышенного тона, но шока все равно не могу скрыть в голосе. — Ты возила ее к врачу?

— Да, — совершенно серьезно кивает Настя. — Едва уговорила зайти в кабинет и выслушать.

— А там ром еще есть? — спрашиваю, осушая бокал до дна и тянусь к бутылке. — Думаю, этого будет недостаточно.

— Давид…

Мотаю головой, чтобы не продолжала. Даже слушать не хочу.

— Она — та еще расчетливая стерва. Если найдет твою болевую точку, будет бить туда, пока ты позволяешь. А ты, Настя… ты очень добрый светлый человек. Она пережует тебя и выплюнет. И денег из тебя она тащит намеренно.

Настя со мной явно несогласна и мне это не нравится. Я понимаю, что она может воспринимать мою мать иначе, но я-то ее знаю. И сомневаюсь, что за годы, что мы не общались, она изменилась. Не так давно она старалась выжать как можно больше бабла, что с Насти, что с меня, а тут «не хотела лечиться». Что-то не сходится.

— Давай лучше о тебе. Не хочу о Наташе.

Настя поджимает губы и делает еще глоток. Поменьше, наученная опытом. И сразу же закидывает в рот виноградинку.

Молчит. Разговаривать о себе не хочет. А я не хочу обо мне. Оно мне не надо рыться в прошлом. С матерью я разговаривать не хочу и видеться тоже. Болеет? Наверное, карма. Та самая, которая все же настигает. Всех, как бы казалось, что ты несокрушим, все равно догонит.

— Зря ты так, Давид, — все-таки оставляет право голоса за собой. — Ей действительно плохо, и она правда собиралась умирать, пока я не настояла на обследовании.

— Что ж… может, поняла, сколько всего натворила и решила, что не сможет исправить?

Попытки поговорить со мной о матери Настя оставляет. И теперь мы молчим, словно и поговорить нам больше не о чем.

— Своих родителей я не знаю. Я выросла в детдоме, там нашла девочку, которую теперь называю своей сестрой и там прошло мое детство. Оно тоже было не радужным, но твоя мать хотя бы не сдала тебя в детский дом.

— Сомнительное достоинство.

— Ты невыносим, — Настя допивает второй стакан рома и встает из-за стола, слегка покачнувшись.